Бродячий цирк
Шрифт:
— Их не видел даже я, — говорит он, а араб вдруг выныривает из своего оцепенения. Машет локтями, голос звучит более живо.
— Разве ты не имеешь права жить? Эмираты такие же. Ливия такая же. Разве ты не имеешь права жить? Вся планета такая же, как ты, сверху белая, а внутри чёрная и гнилая. Разве она не имеет право жить?
На арабе грязная рубашка-галабия с прорехой у ключицы, хлопчатобумажные штаны. Босые ступни, которые он выставляет на обозрение, покрыты грязью и мелкими царапинами. Неизвестно, сколько ему лет — лицо всё в оспинах,
Метис же, напротив, грустнеет.
— Мы с тобой в одной лодке. В одном худом корыте.
— То-то и оно, — говорит араб. Его лицо кажется навечно застывшей глиной с одним и тем же грустным выражением. — Всё переворачивается с ног на голову.
— Не заливай, — говорит метис и качает головой. — Двести лет назад было точно так же. А пятьсот лет назад — втрое хуже. Чем глубже, тем ужаснее. С этим ничего не поделаешь. Гниль была в этом яблоке всегда.
Араб больше ничего не говорит, и метис смотрит на него долгим пронзительным взглядом. Потом поворачивается к мальчику.
— Я попросил тебя показать мне фокус.
Этому мальчику на вид еле-еле можно дать восемь лет, хотя он настолько отощал, что может оказаться и десяти, и двенадцатилетним. Он старается сделаться как можно менее заметным, подтянув тощие коленки к подбородку. Большую голову с крупными чёрными кудрями, кажется, уже не держит щуплая шея, поэтому она клонится то вправо, то влево.
Он смотрит слезящимися глазами вправо и влево, но, кажется, никто больше не собирался за него заступаться. Араб с большими ладонями смотрит в пространство и в сумраке трюма выглядит древней окаменелостью.
В ладонь из рукава галабии выкатилась монетка. Мальчик, не поднимая глаз на аудиторию, погрел её между пальцами правой руки — средним и указательным, и, сделав быстрое движение, отправил монету обратно в рукав, заставив выкатится её из другого рукава, в левую руку.
— Как ты это делаешь? — спрашивали его всегда.
Трюку с монеткой его научил отец, и малыш освоил его необыкновенно быстро.
— Это магия, — счастливо говорил он всем.
Потом война, заснувшая на десяток лет в своей норе, проснулась вновь, и стало уже не до фокусов. Пареньку повезло, что его детство хотя бы отчасти можно было назвать счастливым.
Звука ударов он не слышал. Должно быть, болезнь, что заставляет глаза сочиться и сочиться гнилью, просочилась и в уши, отчего мир вокруг звучит как пустая жестяная бочка, а некоторые звуки вообще не доходят до сознания. Так, видимо, произошло и на этот раз: когда взгляд наконец отрывается от блестящего кругляша на ладони, метис уже без сознания, а араб возвышается позади, сдавливая его голову руками, как кокосовый орех. Щёки метиса налилось синевой, нос свёрнут, губы слиплись так, что не поймёшь, где кончается одна губа и начинается вторая — видно, его несколько раз сильно приложили лицом о стены трюма.
— Присмотри за ним. С нас
К ногам мальчишки падают несколько полупустых блистеров с таблетками, и грязный, похожий на отъездившее свой век колесо от игрушечной машинки, лейкопластырь.
— Посмотри, что там за таблетки. Кажется, аспирин.
Если выпотрошить карманы каждого сидящего здесь, то таких блистеров с аспирином наберётся добрая горка. Его ели перед обедом и после, и, как правило, вместо. Сначала продуктовый паёк на самом деле включал продукты и воду, а последние двое суток — только аспирин.
Ил внимания, поднятый этой маленькой потасовкой, опускается на дно болотной обыденности. Мальчик остался наедине с головой метиса на коленях, из уголка рта которого на грудь свешивается похожая на жевательную резинку слюна. Первые десять минут он сидел как парализованный. Когда ноги затекли и мальчик наконец нашёл в себе храбрость зашевелиться, голова метиса тоже зашевелилась. Мужчина закашлялся, тяжело, мучительно хватая трясущимися губами воздух. Видимо, язык перекрыл дыхательные пути.
Мальчик поспешно уложил голову на прежнее место, подождал, пока прекратится кашель. Вытер грязной тряпкой кровь, которая внезапно хлынула из носа и изо рта лежащего. Трясущимися руками извлёк одну таблетку аспирина.
— Есть вода? — спросил он, но никто не ответил.
Вода была только за бортом.
Метис без сознания. Или же в сознании, но в таком, на котором нужно уметь устоять, как канатоходец стоит на натянутом над пропастью канате. Уши его почернели, закрытые глаза были фиолетовыми и чудовищно раздулись. Лысая голова пахла она как разлагающийся фрукт и казалась планетой: пигментные пятна на черепе походили на континенты, а кровоподтёки — на моря, отнюдь не синие, но коричневые или чёрные, будто залитые нефтью.
Остальное тело стало просто горой грязного тряпья, в которой не осталось ни капли жизни.
Налетели мухи, которые до этого были рассредоточены по всему кораблю; они жужжали вокруг и садились на содранные руки мальчика, на скопившийся в уголках глаз гной. Бесконечно заползали и выползали из приоткрытого рта метиса.
Два раза давали воду. Открывался люк в потолке, матрос спрашивал, как они там, и не сильно ли качает.
В ответ неслись проклятия. Впрочем, матрос относился к ним вполне терпимо.
— Оставьте нам открытым люк! Совсем дышать нечем, — просили те, кто внизу.
— Наверху жара, — говорил матрос. — Клянусь, такой жары вы не встречали даже у себя на родине. У вас в трюме хоть немного прохладней.
Он сбрасывал пластиковые бутылки с пресной ржавой водой, слишком мало, чтобы всем хватило напиться. До качества её никому не было дела. Она не разъедала язык — вот главный и единственный показатель качества. Иногда возникали, так внезапно, словно кто-то чиркал зажигалкой в ночи, словесные перепалки, и так же внезапно утихали.