Шрифт:
1.
Была воскресная ночь середины марта. До настоящей весны всему остальному Лос-Анджелесу еще оставалось несколько дней, а здесь, в «Джаз-вертепе» уже царило знойное лето. На меня буквально пыхнуло жаром, когда я вошел в зал, где лихорадочным голосом пела Лилли Лоррейн. Ее слова повисали в дымном воздухе, как искра костра.
Лилли казалась не менее зажигательной и опасной, чем ацетиленовая горелка. Когда она выдала «Люби меня или оставь меня», вся публика приварилась к стульям. Если бы она спела «Звездно-полосатый флаг», США
Я нашел свободное место у стойки, когда Лилли вливала свое «или оставь меня ради кого-то еще» в уши и другие потаенные органы посетителей, особенно мужчин.
По фотографиям из полицейского архива я узнал Домино. Он сидел за столиком у площадки с тремя парнями. Высокий, красивый, с пышными черными вьющимися волосами, в которые женщины любят запускать коготки и даже, как я слышал, ноги. Своей шевелюре я не даю отрастать больше, чем на дюйм, так что в нее едва ли можно погрузить мизинец. К тому же она белая, стоящая дыбом и... Но вернемся к Домино.
Ники Домано, известный в преступном мире как Домино, пожирал глазами Лилли с видом человека, не только принимающего ее послание, но и отвечающего на него: «Я и ты, только мы, детка!» Он не походил на гангстера. Но троица рядом с ним — ни дать ни взять головорезы.
Я не встречался с ними раньше, как, впрочем, и с самим Домино. Но я наслышан о нем. И весьма вероятно, по его приказу сегодня ночью в одного парня всадили четыре пули. У меня не было стопроцентной уверенности, но одно точно — парень мертв.
— Кукурузное с водой, Шелл?
Я взглянул на бармена.
— Ага, как всегда, спасибо.
Он знал, что я пью, ибо я, Шелл Скотт, здесь уже бывал. Ради удовольствия. Но на этот раз меня привел сюда бизнес.
Я частный детектив с конторой на Бродвее в центре Лос-Анджелеса и трехкомнатной холостяцкой квартирой в Голливуде. Во мне шесть футов два дюйма росту и двести шесть фунтов веса между приемами пищи. У меня загар с оттенком слегка поношенной кобуры и — вы уже знаете — волосы цвета зимы, упругие, как пружина, длиной приблизительно с мизинец ноги. Под сломанными посредине белыми бровями торчат серые глаза, незаметный шрамик над правым глазом и столь же неприметное отсутствие отстреленного кусочка левого уха. Нос я считал вполне приличным, пока его не перебили. Ах да, я же говорил о Ники Домано.
На нем был черный костюм, за который он, наверное, заплатил двести пятьдесят чужих баксов, белая рубашка с воротником, едва не закрывающим уши, и переливающийся белый шелковый галстук. Он выглядел так, что вполне мог носить трусы с монограммой. Или даже шелковое белье с нанесенным на него полным именем. И, может быть, портретом.
Вы правильно догадались — Ники Домано был мне не по душе.
Больше того, данный момент отнюдь не был самым радостным на неделе. Я-то предвкушал ночь безумия с ирландско-египетской исполнительницей танца живота по имени Сивана, с ее рассказом о наиболее подходящих драгоценных камнях, вставляемых в пупок, и других трепетных вещах. Она даже обещала принести свой собственный бесценный талисман. И вместо этого я здесь.
Причиной тому была невиннолицая, пышнотелая, извращенно смышленая несовершеннолетняя Зазу, девчушка не менее невероятная, чем ее имя. Я стал жертвой подросткового вымогательства. Эта Зазу меня наколола, шантажировала и лишила сопротивляемости.
Но к делу. Открыв свои огромные глаза, Лилли огляделась, увидела меня и, когда я поднял вверх стакан, склонила голову в небрежном приветствии сначала в одну сторону, потом в другую. Я показал пальцем на ее гримерную в задней части клуба, и она еле заметно кивнула, заканчивая песню. Лилли широко раскинула руки, потом скрестила их на своем удивительном бюсте, словно обнимая себя и прикрываясь от обрушившихся на нее аплодисментов. Мужчины вперились в нее со сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями.
Однако один из подручных Домино пялился не на Лилли, а на меня. Он было отвернулся, потом снова уставился. В Лос-Анджелесе и его окрестностях я довольно широко известен, особенно среди гангстеров. И меня нетрудно узнать даже в темную и туманную ночь.
Парень был толст и телом, и головой, со слишком широким, словно расплющенным, лицом и с видом человека, вспоминающего без всякого удовольствия это мордобитие.
Наконец он отвернулся и заговорил с сидевшим справа от него стройным седовласым мужчиной лет на двадцать старше его. Самому плоскоголовому было около тридцати, как и мне.
Затем несколько секунд все четверо за этим столиком взирали на меня с нескрываемым интересом, но никто из них не помахал мне рукой. Я допил свою кукурузную, спустился с табурета и прошел в конец зала. Небольшая, загроможденная комнатка Лилли находилась в конце темного узкого коридора, и из ее открытой двери струился желтый свет.
— Привет, Лилли, — сказал я. — Ты сегодня великолепна! Впрочем, как и всегда.
Она смотрелась в зеркало над туалетным столиком и повернулась ко мне с улыбкой.
— Откуда тебе знать, Шелл, ты ведь видел только половину программы.
— Но я слышал, как дышали мужики, и видел, как лопались сосуды в их глазах, я чувствовал... Нет, не скажу, что я чувствовал.
Она рассмеялась.
— С тобой хорошо, Шелл. Хоть я и не верю ни одному твоему слову, мне нравится слышать это. Но спорю, ты пришел не для того, чтобы высказать мне комплименты.
— Нет, как ни грустно признаваться в этом. Я здесь по делу. Хотел бы задать тебе несколько вопросов о некоторых постоянных посетителях.
Лилли Лоррейн — высокая зажигательная красотка, с глазами и губами, объясняющими жар ее джазовых композиций. Пяти футов и девяти дюймов, отнюдь не худенькая. Но даже те, кто посчитал бы, что в ней имелось несколько лишних фунтов, — а я был не из них, — признали бы, что каждая унция отличалась исключительной красотой, находилась в нужном месте и стоила своего веса.
Ей не было и тридцати — скажем, двадцать восемь. Кожа, как сметана, волосы персикового цвета, длинные ноги, вызывающе женственные бедра, подчеркнутые резко зауженной талией. Другие женщины пытаются добиться этого с помощью всяких там приспособлений; Лилли в них не нуждалась.