Бродячий труп
Шрифт:
Когда мои ноги оторвались от пола, я утратил чувство ориентации. Казалось, я стал совсем бесчувственным. Не было даже ощущения движения. Словно я был астронавтом в свободном парении, в невесомости. Или ракетой... Что за смурная мысль, и не первая притом. Человек не может быть ракетой. Он может быть в ракете, но он никак...
ХРЯСТЬ!
Черт, мы уже никуда не прилетим. Мы потерпели катастрофу. Это было великолепное, звенящее и болезненное «хрясть». Звенящее... стекло. Память ко мне возвращалась. Ага! Внутрь — через дверь, наружу —
Именно несся в темноту, подальше от шума за моей спиной.
Шум... Он все еще вырывался из дома. Отдельные выстрелы и изредка короткие «тра-та-та» автоматов.
Я мчался к ментам, которых я звал ранее за собой. Разумеется, они были рассеяны вокруг дома в ожидании моего сигнала.
Но я наткнулся на группу из полудюжины парней, сбившихся в кучу и нечленораздельно что-то бормотавших. В слабом лунном свете я видел, как их головы двигались, качались, тряслись и вопросительно поворачивались в мою сторону.
— О’кей, ребята, — вымолвил я, отдышавшись. — Попробуем еще разок.
19.
Прозвучал последний выстрел, смолкло последнее эхо. Ночь притихла.
Я стоял, задыхаясь и кровоточа немного, перед небольшой группой полицейских. Они, очевидно, не поняли ни слова из сказанного мною.
Пожилой седеющий сержант смотрел на уже успокоившийся дом. Его голова склонилась в одну сторону, потом в другую. Выпрямив ее, он взглянул на меня.
— В кого это они стреляют?
— В меня.
Он рассмеялся.
Шаги. Тяжелые шаги. Капитан Фил Сэмсон, начальник отдела по расследованию убийств Центрального полицейского управления Лос-Анджелеса, господин и хозяин всех, кого он инспектировал, подошел к нам.
Я постарался опередить его:
— Ну, и где ты был?
Не помогло. Он меня выматерил от и до и отрешенно произнес:
— Ты не нажал на...
— Сэм, кто старое помянет, тому...
— ...маленькую красную...
— Сэм! Я тебе врежу. Старина, вспомни, как давно мы дружим. Ты же не позволишь...
— Ты...
— С любым такое может случиться. Каждый имеет право на ошибку.
— Ха! — заревел он. — Если бы только это... — ревел он еще какое-то время, потом заключил: — Сейчас мы начнем атаку. Но на этот раз сигнал подам я.
— Да, сэр.
Заключительная атака двадцати пяти южно-калифорнийских полицейских вместе с таким слабаком, как я, будет, вероятно, вспоминаться как самый жуткий маразм в истории лос-анджелесской полиции.
Мы атаковали.
Но я участвовал в операции уже без особого энтузиазма.
Всю дорогу до вершины холма я пытался сообразить, много ли пулевых ранений я получил и не вытекает ли из меня кровь. Я не осматривал себя. На это не было времени. Впрочем, если случилось то, чего я опасался, я мог бы упасть в обморок.
После того, что произошло со мной за сутки, не хватало только увенчать обмороком завершение операции.
Итак, мы добрались до дома. Кто-то — не я — ворвался первым в дом и включил свет.
Ни одного выстрела.
Ну, братцы, надо было видеть сию картину — всех подстреленных подонков. И море крови. Это был кошмар. Это смахивало на музей восковых фигур — так много там было воскового цвета фигур.
Правда, только четверо из них отдали Богу душу. Двое были без сознания, а остальные шесть истекали кровью. Меня заметил Билл Ролинс, разговаривавший с Сэмсоном.
Он подошел ко мне со странным выражением: одна половина его лица как бы улыбалась, а другая хмурилась. Мысль застряла в моей голове, как популярная песенка, — мне даже слышалась мелодия: «Улыбаясь левой стороной... плача правой стороной...»
— Шелл, неужели все это натворил ты один?
— Ну, не совсем один, — скромно признал я. — Они тоже участвовали.
Я задумался на минутку. Ей-богу, я не был чокнутым. Я точно слышал музыку. Наконец до меня дошло.
— Эй! — радостно воскликнул я. — Смотри! Меня показывают по телеку!
И вправду. Только что закончилась реклама — ее-то музыкальную заставку я и слышал. Шла середина телехроники с кадрами, заснятыми сегодня с «Колуна-14».
Я атаковал этих крыс ровно в семь тридцать. Они, естественно, потеряли интерес к теленовостям, но не выключили телевизор. Единственное, что меня удивило, как его не повредили во время перестрелки.
Все в доме было уже под контролем, и мой голос прорвался сквозь стоны и звуки капающей крови. Все посмотрели на телевизор.
Да, это был я. О Господи...
Ужасно!
Как это могло случиться? В тот момент все казалось...
Четыре парня несли нечто похожее на мешок с картошкой, а я крался за их спинами. Вдруг я дико замахал рукой перед камерой: это было, когда я хотел удостовериться в том, что они позвонили ментам. Потом я — так это выглядело на экран — укусил ствол револьвера. Через некоторое время я внезапно как-то дико присел с жутко оскаленными зубами, молниеносно вскинув револьвер — и никто не обратил на меня никакого внимания.
Кошмар!
М-да, подумал я. Какой там храбрец — я выглядел чокнутым!
— Выключите этот дурацкий ящик, — потребовал я. — Кому охота смотреть телек в такое время?
На экране стройные, уверенные в себе полицейские надевали наручники на четырех опасных преступников. Они действительно выглядели храбрецами.
Но не только это заботило меня.
С того самого момента, как мы пришли сюда во второй раз, — в первый я его, понятное дело, даже не заметил, — меня беспокоил Ники Домино. Его не убили. Более того, его даже не ранили. Меня посетила гнетущая мысль: только хорошие люди умирают молодыми. Домино доживет до двухсот лет. А мне это было не по нутру. Мне хотелось, по крайней мере, вмазать ему.