Бродяги Севера (сборник)
Шрифт:
День и ночь Лебо придумывал коварные замыслы против Мики. Он разбросал множество отравленных приманок. Однажды он убил косулю и наполнил ей внутренности стрихнином, настроил целый ряд потайных ям, куда Мики должен был провалиться, и в виде приманки разложил в них мясо, пропитанное топленым салом. Наконец, он построил для себя из еловых и кедровых веток шалаш и стал просиживать в нем по целым часам с винтовкой наготове. И все же Мики оставался неуловимым.
Как-то раз Мики нашел в одной из ловушек попавшуюся в нее норку. У него даже и в мыслях не было причинить ей хоть какой-нибудь вред. Обычно он возвращался к себе в логово с вечерней зарей, но в этот вечер его удержала в лесу великая и всепоглощающая тоска одиночества. На нем, как говорят индейцы, почил дух Кускайстума – бога дружбы. В нем пробудилась жажда иметь около себя плоть и кровь, которые точно так же, как
Тут-то он и наткнулся на норку. Сидя в западне, она уже больше не боролась за свою свободу, примирилась и, видимо, уже покорно ожидала своего конца. Она показалась Мики такою мягкой, теплой и ласковой. Пес вспомнил о Ниве и тех тысяче и одной ночи приключений, которые он провел бок о бок с ним, и ему вдруг безумно захотелось иметь около себя друга. Он заскулил и продвинулся к норке поближе.
Норка не ответила на его предложение о дружбе и не шелохнулась. Она сидела, вся съежившись в плотный, мягкий комок, недоверчиво поглядывая, как Мики уже подползал к ней на животе. И тут в собаке проснулось что-то далекое, оставшееся в нем от щенка. Он стал вилять хвостом и стучать им о снег и заскулил так, точно хотел этим сказать: «Будем друзьями! Вот увидишь, какое у меня славное логово! Знаешь что? Я принесу тебе сейчас что-нибудь поесть!»
Норка не двинулась и не издала ни звука. Мики подполз к ней еще ближе, так что уже мог коснуться ее лапой. Его хвост застучал о примятый снег еще решительнее.
«Я тебя выведу и из западни! – казалось, хотел он ей объяснить. – Это расставил их повсюду человек-зверь! Я ненавижу его!»
И вслед за этим, настолько неожиданно, что Мики даже не успел приготовиться к обороне, норка прыгнула прямо на него и острыми, как бритва, резцами впилась ему в нос. Даже и тут боевой пыл стал лишь постепенно разгораться в собаке, и не впейся зубы норки ему вторично в плечо, он, пожалуй, и ушел бы восвояси. Он попытался было стряхнуть с себя своего врага, но норка не отцеплялась. Тогда челюсти Мики сомкнулись, крепко сжали ее затылок – и норка испустила дух.
Мики отошел от капкана, но не ощутил в себе никакой радости от своей победы. Его, четвероногого зверя, охватила такая же безысходная тоска, какая и людей иногда доводит до сумасшествия. Он стоял в самом центре окружавшего его мира, но этот мир был для него теперь совершенно пуст. Он чувствовал в нем себя изгоем. Его сердце рвалось к дружбе, он искал ее, жаждал иметь около себя сверстника, чтобы быть не одному, но видел, что все твари боялись или ненавидели его. Он был парией, бездомным бродягой, без сверстника и без крова. Он не давал себе во всем этом отчета, но мрачная правда окутывала его со всех сторон, как непроглядная ночь.
В этот вечер он не вернулся обратно к себе в логово. Он сел на задние лапы на небольшой лесной площадке, стал прислушиваться к ночным звукам и смотреть на то, как одна за другой стали зажигаться звезды. Всходила полная, ранняя луна, и, когда ее большой красный диск появился над лесами, Мики вдруг почувствовал на себе всю тяжесть жизни и, уставившись на луну, жалобно завыл.
Глава XV
У излучины Трехсосновой реки, в самой глуши лесов, между Шаматтавой и Гудзоновым заливом, находилась хижина, в которой проживал зверолов Жак Лебо. Едва ли нашелся бы во всей этой пустынной стране кто-либо другой, кто превосходил бы в злобе этого самого Лебо, разве только соперничавший с ним в некоторых отношениях некий Дюран, который в ста милях к северу от него охотился на лисиц. Громадного роста, с угрюмым, тяжелым выражением лица, с глазами зеленоватого цвета, которые были всегда полузакрыты и обнажали в нем безжалостную душу, если только в нем вообще могла быть душа, – Лебо принадлежал к тем отбросам общества, и притом самого плохого сорта, которым никогда не находится места среди обыкновенных людей. Индейцы прятались от него в свои шалаши и со страхом перешептывались между собою о том, что в нем собрались воедино все злые духи его предков.
По странной иронии судьбы Лебо имел при себе жену. Будь это ведьма или злодейка, или вообще человек, подобный ему самому, то этот брак не представлялся бы таким неестественным. Но она была совсем не такова. Миловидная, с выражением какой-то необыкновенной привлекательности на бледных щеках и в пытливых глазах, дрожавшая, как рабыня, при одном только приближении к ней Лебо, – она, как и его ездовые
– Ты будешь жить! – иногда плакала она над ним втихомолку. – Клянусь тебе в этом! Я буду молиться за тебя святым ангелам!
И именно в такие моменты глаза ее вдруг вспыхивали огнем, и по всему ее лицу, еще так недавно отличавшемуся красотой, разливалось яркое розовое пламя.
– День придет! – повторяла она. – День придет!..
Но она никогда не договаривала, даже находясь в обществе одного своего ребенка, своих мыслей и того, какого именно дня она ожидала.
Иногда она предавалась мечтательному настроению, старалась кое-что себе вообразить. Ведь где-то далеко развертывался громадный, интересный мир, и сама она еще была далеко не стара. Она думала об этом всякий раз, как глядела на себя в осколок от разбитого зеркальца, расчесывая свои длинные волосы, ниспадавшие ей до пят. Эти волосы представляли теперь все, что осталось от ее красоты. Они как бы бросали вызов человеку-зверю. И в глубине ее глаз и на самом лице все еще таились следы того именно вечнодевичьего, что готово было вновь расцвести, как пышный цветок, если бы только судьба исправила наконец свою ошибку и вырвала бы ее из мертвящей власти ее владыки. В этот день она простояла у зеркала немного дольше обыкновенного, когда вдруг услышала тяжелые шаги, долетевшие до нее снаружи.
Тени прошлого тотчас же слетели с ее лица. Лебо не был дома еще со вчерашнего дня, где-то расставляя свои капканы, и его возвращение теперь наполнило ее душу прежним страхом. Он уже два раза заставал ее раньше за зеркалом и оба раза жестоко бранил ее за то, что она даром тратит время на разглядывание себя, вместо того чтобы очищать его шкурки от жира. В последний раз он так на нее разозлился за это, что даже отшвырнул ее к стене, а самое зеркальце разбил на части. Она подобрала осколки, и тот кусок, в который она только что смотрелась, был всего только в две ее маленькие ладони. Она испугалась, как бы муж не поймал ее и в третий раз. Она быстро спрятала зеркальце в потайное местечко и поспешила поскорее заплести свои тяжелые, длинные волосы в косы. Странное, полное страха и скрытности выражение вдруг, точно пелена, появилось у нее в глазах и скрыло за собою те тайны, которые она только что видела в себе самой. Когда он вошел, она обернулась к нему, как оборачивалась и всегда в своей чисто женской надежде на лучшее, и приветствовала его. Он вошел мрачный и угрюмый, точно зверь. Он был в плохом расположении духа. Грубо бросил принесенные с собою меха прямо на пол. Потом указал ей на них пальцем и, прищурив глаза, грозно посмотрел ими на супругу.
– Опять приходил этот черт! – проворчал он. – Смотри, как он искусал всю выдру! И так здорово пообчистил все мои капканы и ловушки! Но я его убью! Я поклялся разрезать его на мелкие кусочки вот этим самым ножом – и разрежу! Завтра же я приведу его сюда! Позаботься о шкурках, только дай мне сначала поесть. Почини шкурку норки – видишь, он разорвал ее чуть не пополам – и самый шов замажь получше салом, чтобы не заметил агент с поста, что она с брачком. Черт бы их всех побрал, этих агентов! Вот подлое отродье! Почему он всегда орет на меня, когда я к нему прихожу? Отвечай же, дура!
Таково было его приветствие. Он швырнул лыжи в угол, постучал ногами об пол, чтобы свалился с них снег, и достал с полки новый запас какого-то черного табаку. Затем он снова вышел, оставив женщину с холодным трепетом в сердце и с бледностью беспросветного отчаяния на лице. Она стала разогревать для него обед.
Из хижины Лебо прошел прямо на псарню, огороженное еловыми кольями место, в центре которого находилась особая клетка. Он гордился, что во всей стране между Гудзоновым заливом и Атабаской у него были самые злые ездовые собаки. Это-то и послужило главным поводом к его ссоре с северным соперником Дюраном; мечтой Лебо было выкормить такого щенка, который, выросши, смог бы загрызть насмерть превосходную ездовую собаку, на которой Дюран каждую зиму, как раз на Новый год, приезжает на пост. Для этой цели Лебо стал выкармливать у себя собаку но кличке Убийца. Таким образом, предстояла большая свалка у Божьего озера. В тот день, когда там сцепятся обе собаки, Лебо и Дюрана, и будут поставлены на них заклады, и Лебо выиграет эти заклады и упрочит свою репутацию, как собачник, этому его Убийце исполнится ровно два года без одного только месяца. И вот, для того только, чтобы повидаться с этим Убийцей, Лебо и вышел сейчас из хижины и направился к самой клетке.