Бродящие силы. Часть II. Поветрие
Шрифт:
Он, не говоря ни слова, взял лист и, не задумываясь, приписал:
— Ужели, вздыхала, умру я бездетно? Хоть черт бы какой приударил за мной!Потом снова обратился к Моничке.
— Скверный! — пробормотала Пробкина и, с ожесточением в сердце, уже нераздельно посвятила свое внимание Куницыну.
Наденька и Ластов, сотрудничествуя в стихотворных пьесах всего общества, сочиняли одну исключительно вдвоем. Начала ее Наденька, и самым невинным образом:
— Из-за домов луна восходит.
Ластов продолжал: — А у меня с ума не сходит, Что все изменчиво — и ты. — Оставьте глупые мечты, На жизнь практичнее взгляните,ответствовала студентка.
— Увы! Как волка ни кормите, А он все в лес; таков и я. — Ну, вот! Как будто и нельзя Однажды сбросить волчью шкуру?Не ограничиваясь определенною в игре двойною строчкой, Ластов отвечал четверостишием:
— Да, шкуру, только не натуру: Как волку вольный лес и кровь, Так мне поэзия, любовь, Предмет любви необходимы. — Ага! Так вы опять палимы Любовной дурью? В добрый час. — В тебе же, вижу я, угас Священный жар огня былого?Наденька насмешливо взглянула на Ластова и приписала в ответ:
— Какого? Повторите снова. И кудревато, и темно. — Да, видно, так и быть должно, Что нам уж не понять друг друга. Хотя ты и лишишься друга — Десяток новых под рукой. Прощай, мой друг, Господь с тобой.Девушка со стороны, сверху очков, посмотрела на учителя: не шутит ли он? Но он глядел на нее зорко и строго, почти сурово. Она склонилась на руку и, после небольшого раздумья, взялась опять за перо:
— Зачем же? Разве в мире тесно? А впереди что — неизвестно. — Как? Что я слышу? Прежний пыл В твоей груди заговорил?Студентка, уже раскаявшаяся в своей опрометчивости, вспыхнула и, не стесняясь ни рифмой, ни размером, черкнула живо, чуть разборчиво:
— Ты думаешь, что возбуждал во мне Какой-то глупый пыл? Как бы не так! Ничто, никто на свете Не в состоянии воспламенить меня, Всего же менее ты…Не успела она дописать последнюю строку, как Куницын, сидевший насупротив ее, перегнулся через стол и заглянул в ее писание.
— Эге, — смекнул он, — сердечный дуэт?
Наденька схватила лист в охапку, смяла его в комок и собиралась упрятать в карман. Ластов вовремя удержал ее руку, в воздухе, разжал ей пальцы и завладел заветным комком.
— Позволь заметить тебе, — обратился к нему Куницын, — что ты в высшей степени невежлив.
— Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.
— Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! — молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.
— Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать…
— Будьте друг, отдайте! Бога ради!
В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:
— На-те, Бог с вами.
Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.
VI
— Вы не признаете ревности, Рахметов?
— В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.
— Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас — диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.
— Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.
— Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?
— Вы говорите про Бредневу?
— А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.
— Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.
— Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?
— Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?
— Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики…
— В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.
— Положим, что так. Но… надо знать и побудительны причины такой опрятности!
— А какие же они у Авдотьи Петровны?
— Ей хочется приглядеться вам, вот что!
— Ну, так что ж? — улыбнулся Ластов.
— Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?
— Нет.
— А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.
— Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.