Бродящие силы. Часть II. Поветрие
Шрифт:
— Нет, Мари, вы знаете, что может выйти из такого близкого сожития молодого мужчины и молодой женщины, особенно если они еще неравнодушны друг к другу. Конец всегда один, весьма неутешительный, и именно для вас, женщин.
Девушка сложила с мольбой руки.
— Да чего же вам наконец от меня?.. О, Боже мой! — залилась она вдруг слезами. — Он только представлялся, он ни капельки не любит меня! Куда я денусь, где преклоню свою бедную, одинокую головушку? Нет, вон отсюда, куда-нибудь…
Эксцентричная швейцарка бросилась к выходу, схватила с полу узел и собиралась выбежать опрометью за дверь.
— Мари! — воскликнул Ластов. — Что ты? Куда ж ты пойдешь? Положи вещи!
Девушка послушно опустила узел на пол.
— Подойди сюда! Она подошла.
— Садись!
Она села. Он поместился рядом и взял ее за руку.
— Слушай меня внимательно. Жениться на тебе я не могу — хотя бы уже потому, что ты иностранка, а я женюсь не иначе, как на русской.
— Я это очень хорошо понимаю… Где же мне, простой, необразованной девушке?.. Да ведь я на это никогда и не рассчитывала. Одно было у меня на уме: что я люблю вас, люблю как жизнь, более жизни своей, что без вас мне и быть нельзя. Не убивайте же меня своим небреженьем, Бога ради, голубчик вы мой! Помилосердствуйте…
Она скатилась на пол, на колени и припала лицом к дивану. Ластов хмурился, откашливался, закусывал до крови губу.
— Нет, Мари, этому не бывать, этого нельзя. Он выглянул в окно.
— На дворе совершенно стемнело, квартиры тебе сегодня уже не приискать. Эту ночь ты можешь провести здесь, на диване; за безопасность твою и охранность я ручаюсь своей честью; ты будешь как в отчем доме. Завтра же мы отправимся вместе на поиски квартиры.
Мари не осмелилась возражать. Покровитель ее вышел в переднюю.
— Анна Никитишна, поставьте-ка самовар, да в булочную сходите.
— А хлеба на двоих?
— Да, барышня проведет у нас и ночь, вы постелите ей потом в кабинете.
Старушка и рот раскрыла, не зная, верить ли своими ушам. Жилец уже вошел к себе.
— Чем бы позанять тебя? — говорил он приунывшей гостье, оглядываясь в комнате. Взоры его остановились на пейзаже, представлявшем Интерлакен. — Да! Вот полюбуйся.
Он взял свечу и осветил картину.
— Узнаешь?
— А, наш городок! — радостно воскликнула Мари, вскакивая с дивана. — Наша чудная Юнгфрау, а тут и отель R… Да это кто ж такое, под деревом? Словно я?
— Ты и есть. Значит, схоже?
— Как же не схоже! Такая же круглая… Но как, скажите, я попала сюда?
— Очень просто: я набросал твою фигуру, черты твои в альбом; знакомый мне художник списал тебя, по моей просьбе, с эскиза на картину.
Светлая надежда загорелась в глубоких, темных глазах девушки.
— Так вы меня все же когда-нибудь да любили?
— Теперь веришь?
Он хотел отчески поцеловать ее в лоб; но она глядела на него таким полным взором, с такой сердечною благодарностью и нежностью, что его передернуло, и он не исполнил своего намерения. Присев на корточки перед столом, он выдвинул ящик и достал оттуда пачку тетрадей.
— Мне время заняться, — сказал он, — так вот тебе от скуки несколько альбомов, тут всякие виды: прирейнские, неапольские, есть и ваши швейцарские.
Мари положила тетради себе на колени и, как по заказу, с тупым равнодушием стала перелистывать их. Ластов засветил другую свечу, взял со стола какую-то книгу, карандаш и расположился в противоположном углу дивана. Напрасно поднимала на него молодая девушка свои большие, томные очи, — он, казалось, забыл даже о присутствии ее, по временам делал карандашом пометки на полях книги, потом весь погружался опять в содержание ее.
Анна Никитишна внесла самовар и чайные принадлежности. Мари тихонько встала, тихонько подошла к читающему.
— Виновата, г-н Ластов, я отвлеку вас на секунду. Он очнулся.
— Да? А что вам угодно?
— Позвольте похозяйничать? Пожалуйста! Я буду воображать, что мы опять в Интерлакене.
— Если это развлечет вас, — улыбнулся Ластов, — то сделайте ваше одолжение.
— Благодарю вас.
Швейцарка тщательно разгладила скатерть, заварила чай, аккуратно и аппетитно разложила французские сухари и крендели, принесенные из булочной, в хлебной корзине, привычною рукою нарезала два тонких, как лист, ломтика лимона, потом разлила по стаканам чай (и для нее был подан стакан), причем Ластову положила сахару четыре крупных куска.
— Пожалуйте! — с робкой развязностью пригласила она хозяина.
— Какая вы сладкая! — поморщился он, отведав ложкою чаю.
— Да ведь вы любите сладко? Намазывали себе еще на бутерброд всегда в палец меду.
— А вы разве помните?
— Еще бы! А на землянику всякий раз насыпали с полфунта сахару. Мадам, бывало, придет в кухню, только рукой махнет: «Уж этот мне русский: десяток таких пансионеров — и вконец разоришься».
— А я, в самом деле, большой охотник до земляники, — весело заметил учитель.
— Я думаю! Нарочно поставишь всегда полное блюдо против вашего прибора. Наложите одну тарелку, съедите; потом вторую — также съедите; наконец и третью!
Молодые люди переглянулись и рассмеялись.
Чай был отпит и убран. Мари и тут по мере сил помогала хозяйке, которая, однако, с явною неприязнью принимала ее услужливость. Среди разговоров, прерывавшихся со стороны швейцарки то смехом, то вздохами, пробило одиннадцать. Хмурая, как ноябрьский день, явилась Анна Никитишна приготовить ночное ложе гостье. Ластов взял свечу и книгу и направился к спальне.
— Вы, может быть, желаете также прочесть что на сон грядущий? — обратился он в дверях к Мари. — Так вон там в шкафу есть и немецкие авторы.
Кивнув ей головой, он вышел в опочивальню.
Полчаса уже лежал он в постели с книгою в руках, но держал он книжку как-то неловко: как живая, покачивалась она то вправо, то влево. Прочтя страницу, он тут же принимался за нее снова, потому что не удерживал в памяти ни словечка из прочтенного. Ухо его к чему-то прислушивалось: на стене, в бархатном, бисером обшитом башмачке внятно тиликали карманные часы; в соседней комнате двинули стулом. Вот зашелестели женские платья: швейцарка, видно, раздевалась; потом опять все стихло. «Тик-тик-тик!» — лепетали часы. Ластов достал их из башмачка; они показывали без четверти двенадцать. Опустив их в хранилище, он с какими-то ожесточением принялся за ту же страницу в четвертый или пятый раз. Проделав и на этот раз прежнюю бесполезную операцию машинального чтения глазами, без всякого соучастия мозга, он с сердцем захлопнул книгу, положил ее на стол и загасил огонь. Затем, плотно завернувшись в одеяло, сомкнул глаза, с твердым намерением ни о чем не думать и заснуть.