Бронепароходы
Шрифт:
Роману хотелось поддеть лоцмана. Ему всегда были крайне сомнительны эти славянофильские самородки, мастерившие прогресс из лыка и прутьев.
– О господине Клейбере все слышали, – ответил Федя. – Да и видели все, как его суда работают. А про другого господина ничего не знаю.
Профессор Тимонов вычислил законы движения водотоков. На их основе инженер Клейбер малым числом плавучих землеройных машин прокладывал глубокие фарватеры сквозь самые непролазные мели. Громыхающие агрегаты Клейбера обеспечили судоходство на всём огромном протяжении Волги.
– Но у вас-то нету землечерпалки, –
Горецкий хмыкнул. Мальчишка огрызается!
– Вот объясни-ка мне, Панафидин… Река – это божья тайна?
– Конечно, – уважительно согласился лоцман.
– Ты говорил, что божью тайну отрицать нельзя. А разве Тимонов с Клейбером не отрицают её, когда сами течение реки исправляют?
Федя перекрестился на икону Николы Якорника, словно просил терпения.
– Тайна-то не в беге воды, Роман Андреич.
– А в чём? – не унимался Горецкий.
– Ну, не знаю…
Горецкий недовольно хмыкнул. Следует как-то упростить разговор.
– Федя, а бесы есть?
– Есть, – убеждённо кивнул Федя.
– Ты сам-то их видел?
– Навроде да. Козлоногие такие и тощие.
Штурвальный Бурмакин опасливо покосился на Федю.
Горецкий не ожидал подобного аргумента.
– Про бесов, значит, ты всё понял, а про божью тайну – ничего?
– Да почто её понимать-то? – не выдержал Федя. – Она ведь не паровая машина! Её чинить не надо! Коли понимаешь её, значит, отрицаешь!
Роман не успел расколупать хитроумное невежество молодого лоцмана – буксир приближался к пристани Святого Ключа.
С берега Мамедов и Горецкий знакомым уже путём направились к даче. Мамедов захватил Федю с собой – на тот случай, если им придётся объяснять Стахееву практически, зачем нужны два парохода и что с ними сделают.
У крыльца топтались крестьяне и дворня. Из дома доносился речитатив священника. В гостиной все окна были закрыты и задёрнуты шторами, зеркала завешаны тканью. Посреди зала на лавках вытянулись два гроба. Иннокентия одели в студенческий мундир, Ксения Алексеевна лежала в строгом платье. Поп ходил вокруг усопших с кадилом; пахло дымом ладана; горничные тихо плакали, садовники, повара и лакеи сжимали в руках горящие свечи.
Романа странно поразил вид мёртвой Ксении Алексеевны. В памяти, в ощущениях она была ещё слишком живой для него – обнажённая и нежная. Падала ветка шиповника у двери… И кудрявые волосы темнели на подушке… И вдруг эта невыносимая неподвижность, страшное изъятие сути женщины…
– Просто вошли и застрелили, – прошептала Роману горничная.
– Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи по тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго… – заунывно читал поп.
На обратном пути Мамедов не думал о Стахеевых. Что о них думать? Всё ясно. Красногвардейская барышня с «Межени» всё-таки согнула мягкотелого комиссара в бараний рог. Или же комиссар догадался, как ему прорваться в постель к своей возлюбленной. И Стахеевы погибли. Не они первые, не они последние. На Биби-Эйбате или в Сабунчах он, Хамзат Мамедов, не раз видел глинобитные армянские дома, заваленные телами женщин и детей. Причиной резни называли и веру, и нацию, и общественный класс, но Мамедов знал, что главная, предельная причина – нефть. Потому что
Горецкий догнал Мамедова и с нервной усмешкой спросил:
– Как полагаете, есть в этом наша вина?
– Со своэй душевной организацьей разбырайтесь сами, – отсёк Мамедов.
Горецкий умолк. Безжалостная целеустремлённость Мамедова невольно вызвала в нём уважение. Но Ксению Алексеевну жалко.
А Федя Панафидин приотстал. Душа его изнемогала. Как любой лоцман на Каме, он водил суда Стахеевых и был знаком с хозяевами – и с барыней, и с молодым наследником. Речники относились к ним уважительно. Хорошие были господа – вежливые и не хапуги. И гибель их – вовсе не та божья тайна, о которой Федя говорил капитану. Их гибель – как удар дьявольского хвоста по цветам на лугу, только одуванчики летят. А ворота дьяволу из его загона отворили вот эти двое. Может, не со зла, но это они выпустили зверя на луг.
Низкое солнце навылет пронзало зелёную аллею красным светом заката. Мамедов и Горецкий отбрасывали длинные тени – длинные и козлоногие.
17
В трюмы двух товарно-пассажирских пароходов закачали воды, и суда легли на близкое дно у поворота в протоку – там, где определил Федя. Глубина была столь мала, что казалось, будто пароходы по-прежнему на плаву. Сжатое их тушами течение сразу ускорилось, промывая фарватер. Через два дня Федя прощупал его намёткой и сказал, что можно попробовать вытащить баржу.
«Русло» подобрался как можно ближе к началу протоки, удерживаясь на якорях-рыскачах. Баржу подцепили длинным тросом с оттяжками-клёвками. Горецкий встал за штурвал буксира, а Федя управлял рулём баржи. Буксир мощно заработал колёсами. Баржа заскрипела всем корпусом и медленно, как во сне, двинулась вперёд. Под днищем зашуршали зыбкие пески. Баржа тихо проползла мимо притопленных пароходов и очутилась на просторе плёса.
До цели оставалось сто пятьдесят вёрст, не больше.
Река Белая перед устьем расслаивалась на множество рукавов.
В одном из них и располагалась временная пристань экспедиции Турберна: причальные мостки, краны-оцепы, склады и сарай с локомобилем.
Баржу задвинули в небольшой залив. На борт буксира поднялся Фегреус Турберн – пожилой и сухопарый. На буровых вышках он загорел докрасна, а его белые норвежские усы пожелтели от русского табака-самосада. С геологом Турберном Мамедов был знаком уже много лет – с экспедиции на реку Эмбу в степях Туркестана, где «Бранобель» тоже завёл нефтедобычу.
Мамедов и Турберн крепко пожали друг другу руки.
– Какие у вас достыженья, дорогой? – спросил Мамедов.
– Биттер открывать ещё рано, – ответил Турберн, – однако мой скептицизм относительно воззрений господина Губкина изрядно пошатнулся.
Мамедов почувствовал себя польщённым, ведь это он с отрядом горцев сопровождал геолога Ивана Губкина по нобелевским промыслам и вообще по Апшерону – по его холмам с жёсткой травой, по солончакам и булькающим грязевым ямам. В тех путешествиях Губкин нашёл своё объяснение нефти, её появлению в недрах земли, а вечером у костра Мамедов с искренним интересом расспрашивал Губкина, потому что ценил беседы с инженерами и учёными.