Бронепароходы
Шрифт:
Ганька желал устроить торжественные проводы у какой-нибудь большой пристани Перми – любимовской, якутовской или «меркурьевской», и чтобы оркестр сыграл «Интернационал», но Малков не разрешил. Не до музыки пока: на Ижевском заводе рабочий класс попёр с винтовками на свою же советскую власть, а в деревнях зашевелилась кулацкая контра. Нечего праздновать. И флотилия отвалила от товарных причалов Заимки без шума и почестей.
«Лёвшино» и «Медведь» – для себя Нерехтин называл суда их прежними именами – буксировали по четыре военно-сапёрных
В рубке, закрытой стальными листами, теперь царил сумрак, и Нерехтин вышел наружу, к барбету с «льюисом» на треноге. Ветром на рубку набросило мазутный дым, и Нерехтин подумал, что суда его молодости ходили на дровах, и дым был мягкий и хлебный, как из деревенской печки. Но смоляное удушье быстро рассеялось, и вернулся тонкий запах речной воды. Иван Диодорович знал, что этот воздух, это мерное движение в пространстве, шум гребных колёс и подрагиванье судна лечат любую боль, как всемогущий бабушкин заговор.
Ночные дожди остудили небосвод, смыв с него красный оттенок жары, и синева над Камой была свежая и блескучая, словно заплаканный взгляд. Белые облака в утробах пропитались холодной серой влагой, но её не хватало, чтобы пролиться. Солнце августа, окутанное невесомой дымкой, уже не жгло.
«Медведь» шёл немного поодаль, и Нерехтин, разглядывая его очертания, удивился: оказывается, в грубой броне пароход сохранял ясную красоту своих линий. Наверное, Севастьян Михайлов, капитан «Медведя», тоже смотрел на судно напарника – Нерехтин видел Севастьяна, стоящего с биноклем у гнутого раструба дефлекторной трубы. Вспенивая волны, «Медведь» деловито шлёпал плицами вдоль крутого берега с фигурными теремками купеческих дач.
Жужгову тоже не хотелось торчать в полутёмной рубке. Зная, что удобств на буксире не будет, он заранее захватил с собой лёгкое камышовое кресло с прогулочной галереи «Соликамска». Рассевшись на крыше надстройки, будто отдыхающий в круизе, он покосился на Ивана Диодоровича:
– Капитан, выпить у тебя есть?
– Водка, – недовольно ответил Нерехтин.
– Прикажи.
В это время из камбуза вышла Дарья Отавина, буфетчица, и выплеснула за борт ведро кухонных ополосков.
– Дарья, – окликнул её Нерехтин, – принеси наверх четверть и стакан.
Никакого буфета на «Лёвшине» не имелось, однако на всех речных судах поваров называли буфетчиками. Буксирные буфетчики не только готовили, но и сами закупали продукты, поэтому на камбуз брали честных и трезвенных – чаще всего баб. Дарья была женой такого же капитана, как Иван Диодорович; она всегда работала при муже боцманом, но два года назад овдовела и теперь еле сводила концы с концами. Её пожалел добросердечный Серёга Зеров, сосед по улице на Разгуляе, и
Водку принесла Катя Якутова. Иван Диодорович помрачнел. Не дело для дочери знаменитого пароходчика подносить водку всякому отребью.
– Примешь со мной, капитан? – спросил Жужгов.
– На вахте не принимаю.
Жужгов хмыкнул в чёрные усы.
А Катю на палубе остановил молодой боец, румяный и растрёпанный.
– Катерина Дмитриевна? – волнуясь, спросил он. – Вот радость-то!.. Я Сенька, Сенька Рябухин! Помните меня?
Катя прищурилась – и вспомнила. Этот парень был охранником в тюрьме и отдал Дмитрию Платоновичу револьвер, а потом прибежал к Кате каяться.
– Что вы хотите? – нахмурилась Катя.
– Ничего! – горячо заверил Сенька. – Я тут при антилерии состою! Ежели вам какое дело надо, я завсегда к услуге! О батюшке вашем крепко сожалею!
Катя смерила этого дурня взглядом.
– Семён, вы в бога верите?
– Истинный крест! – Сенька вытащил из ворота крестик и поцеловал.
– А в советскую власть?
– Наша эта власть, народная!
– А я не верю ни в бога, ни в коммунизм. Не приставайте ко мне.
Катя направилась к двери в камбуз.
– Я завсегда!.. – вслед ей крикнул ничего не понявший Сенька. – Я здеся!
В тёмном, горячем и душном камбузе Дарья чистила едкий лук и утирала слёзы рукой с ножом. В крупнотелой и красивой Дарье Петровне была тягучая бабья томность. Кате нравилась начальница, добрая и спокойная. При ней не обидно было выполнять грязную работу посудницы – мыть тарелки и столы, таскать воду из-за борта, отбивать и выполаскивать матросское бельё.
– Катюша, снеси воду машинистам, – попросила Дарья. – У них там совсем пекло, всегда питьё нужно. Я настойку на бруснике сделала.
Катя с кувшином осторожно спустилась в трюм. Низкое помещение еле освещали коптилки. Всё здесь было сложное и железное: двигающая рычагами громада машины, клёпаная туша котла, трубы, рёбра, вентили, циферблаты. Зной. Лязг, шипенье, утробное клокотанье огня в топке. Густо пахло нефтью. Осип Саныч Прокофьев, старший машинист, сидел на скамеечке под огоньком лампы и читал замасленную газету, придерживая очки. Лысина его блестела.
Осип Саныч принял у Кати кувшин и сказал с осуждением:
– Дарья сюда пускай матросов шлёт. Не надо барышне к нам соваться.
– Не беспокойтесь за меня, Осип Саныч, – улыбнулась Катя.
Она украдкой посмотрела в проход вдоль борта. Там из непонятной тьмы вылепился человек в мокрой рубахе, что-то подправил и подкрутил на щитке управления и оглянулся на Катю. Это был Великий князь Михаил Романов.
06
– Кто тебе фонарь-то подарил? – Дорофей поцеловал Стешу в подбитый глаз. – Приставал, что ли, кто? Скажи мне, я за тебя любому зубы подровняю.