Бронепоезд 'Гандзя'
Шрифт:
С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик", направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.
Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая
Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь светится.
На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.
– Лукьян, угомони собаку!
– крикнул Крысько.
– Встречай, командира привезли!
Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
– Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на "Гандзе"?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки...
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
– Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда "Гандзя".
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал "ура".
Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.
Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.
А вот и Хмельницкий - милый нашему сердцу Проскуров!
Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом - новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов - все новое, незнакомое. И вдруг - аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету... С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.
Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.
Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение - корзину моченых яблок.
"Вот мы и в кубрике... Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали..."
Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.
Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых - наш Филипп. Но две войны - гражданская, потом Отечественная - и от семьи почти ничего не осталось.
Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат - герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
"Пришлось мне установить их родство, - докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года".
Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.