Брунгильда и любовь (из жизни евролюдей)
Шрифт:
3. Ошибка Брунгильды
Обо всем этом вселенском кошмаре и ужасе Брунгильда узнала, едучи в машине, по авторадио. Что естественно. Немцы все важные новости так узнают. Включают приемник, чтобы услышать прогноз погоды и положение на автобанах страны, в смысле, нет ли, не дай Бог, пробок на пути их следования, и заодно новости слушают.
Конечно, волосы зашевелились у нее с головы до ног, что вынудило
Брунгильду даже беспрецедентно сбросить скорость. Но в конечном счете обиды на Гансика своего она не затаила. Мотороллер ей без надобности, у нее BMW есть с кожаными сиденьями. Без трехэтажного дома тоже она может как-то в жизни обойтись.
Зато какой эпизод в биографии, какое переживание и смятенье чувств!
Много ли женщин ее круга могут похвастать близостью с людоедом и взаимной с ним любовью? Из ее знакомых – ни у кого ничего подобного не было и не будет. Потому что главное в любви – оказаться в нужное время в нужном месте. Брунгильда это умела. А многим иным не дано такого таланта Богом, и любят они по этой причине ближайших соседей, коллег и дальних родственников мамы.
Спору нет, когда по радио, а потом и в телевизоре про Гансика ее стали страсти рассказывать, испытала она стрессовое состояние, подумав, что это ведь он и ее мог сожрать, не мудрствуя лукаво, с потрохами. Но она быстро от стресса оправилась. Не сожрал же. Чего теперь волновать себя зря постфактум, теперь он сидит, бедный, за решеткой, а у нее есть взамен Лопухнин. Не людоед, конечно, но тоже тип еще тот.
Ну и известность приобрела Брунгильда поистине голливудских масштабов. Как будто она Чикатило какое-нибудь или Виктор
Черномырдин. Одних интервью дала сорок пять или около того. Первое – фактически неглиже, из постели. Только легли они с Лопухниным, чтобы бурно провести ночь знакомства, как в окне что-то засверкало и под нос ей поднесли десяток микрофонов на длинных штангах.
– Правда, что вы были близки с людоедом? – спросили в мегафон с улицы, и фотовспышки дали еще один нестройный залп.
Лопухнин сказал:
– Ну прямо тебе крейсер “Аврора”. – Натянул одеяло на голову и от недостатка кислорода затих.
А Брунгильда, сообразив, в чем дело, поправила прическу, села и, одевшись до пояса в ажурный пеньюар, дала в нем пресс-конференцию для немецких и иностранных журналистов. Ее транслировали потом во всех странах Европейского сообщества. И, судя по отзывам телезрителей, самое сильное впечатление оставила в их памяти наивно прикрытая пеньюаром грудь. Вполне может быть, что и левая. Но ясность в умы тоже внесла Брунгильда впечатляющую. Развеяв слух о полинезийском происхождении каннибала.
– Вы уверены в том, что он наш брат-европеец? – давили на нее журналисты. – Вы хорошо подумайте.
– Что я, полинезийцев не знаю? – отвечала им из постели Брунгильда.
– Нет, Гансик приличный состоятельный человек, выпускник чуть ли не
Гейдельберга, домовладелец и граф. Если, конечно, не врет.
В общем, собой Брунгильда осталась довольна. Она придерживалась того мнения, что лучше поиметь и потом жалеть, чем жалеть, что не поимела. Это был у Брунгильды основополагающий принцип интимной и вообще жизни, жизни в любых ее проявлениях. Кроме всего прочего, это была, видимо, судьба. Да, все-таки судьба. Почему-то ведь она встретила Гансика этого на похоронах. Могла бы не встретить. Он мог туда не явиться, живя на противоположной городской окраине. И знакомы они с усопшим не были. От скуки Гансик прогуливался, дыша, и не заметил, как вышел за черту родного города и пошел мимо пастбищ, полей и огородов. Вышел, а там женщины с человеком навзрыд прощаются. Ну он и поприсутствовал из вежливости и философского состояния души, принял, так сказать, пассивное участие. Стоял себе, думал по-латыни о вечном, пока не ворвалась в его мысли и поле зрения Брунгильда. Она взошла на
Вообще-то в обязанности Брунгильды как топ-менеджера компании
“Нeimkehr” не входило произнесение последних слов, и прочая ритуальная рутина не входила. Но данный покойник был ей все-таки близок и умер, если не у нее на руках, так, уж во всяком случае, у нее на глазах. И, может быть, она чувствовала ответственность за его смерть или невольную свою в ней вину.
А близок Брунгильде усопший был не духовно, упаси Господь, он физически был ей близок. Как мужчина от сохи и в самом соку. В расцвете мужских сил то есть. Ну любит Брунгильда мужские силы. И может ради них иногда духовным несовершенством индивида пренебречь.
Водится за Брунгильдой такой грешок, женщине с темпераментом простительный.
Да, и вот когда она в Розенбург прибыла свободный рынок ритуальных услуг осваивать, антисемита ей в качестве достопримечательности местной продемонстрировали. Сказали:
– Вот здесь, фактически на границе города и деревни, живет у нас в собственном доме одинокий антисемит с сестрой. А второй свой дом сдают они в аренду. Под общежитие для еврейских эмигрантов и беженцев.
Конечно, все, включая женщин, стариков и детей из этого общежития, а также заезжие знаменитости и туристы ходили на антисемита смотреть.
Сестра продавала им билеты, говоря: “Смотрите на здоровье через забор, если вам больше делать нечего”, – а брат на экскурсантов своего внимания не обращал, занимаясь от темна до темна делом своей жизни – животноводством.
С виду был он жилистым и нестрашным зоотехником. Домик с занавесочками, хлев чистенький, огородик ухоженный. В огородике среди пастушков, гномиков и уточек глиняных дедушка с козлом стоит, тоже глиняный.
– Это ты? – спрашивала у него впоследствии Брунгильда ради шутки.
А он отвечал ей:
– Кто? Это? Нет, это не я.
Он, как и многие его коллеги по антисемитизму, страдал отсутствием чувства юмора. То есть он от этого отсутствия нисколько не страдал.
Просто чувство юмора было ему не свойственно, и он жил иными сильными чувствами. Отчего и внешний вид имел более или менее злобный. Но в этом, возможно, и не юмор виноват, а недостаточно высокая производительность машинного доения в фермерском его хозяйстве.
Почему-то Брунгильда почувствовала к нему жалость. Зрелый мужчина, крепкий хозяин, и вдруг такая неприятность, такой пережиток канувшего в Лету века. И ведь весь город, все прилегающие к городу окрестности знали, что вот тут, в этом ухоженном доме, коротает свои дни потомственный антисемит, и можно было у любого местного жителя спросить, как его найти, и любой местный житель охотно указывал к нему дорогу. И даже провожал до места. Все-таки достопримечательность родного края.
В общем, Брунгильда отдалась этому пережитку прошлого, можно сказать, из жалости. И свежий воздух, конечно, свою гибельную роль сыграл. Антисемит спросил ее, гуляя в хлебах по бедра:
– Ты, – спросил, – кто по национальному признаку?
– Немка, – сказала Брунгильда, вдохнув полной грудью. – Кто же еще?
– А родители у тебя кто?
– Немцы, – сказала Брунгильда, теребя тугой колосок.
– Надеюсь, дедушки и бабушки тоже без изъянов?
– Я как-то не интересовалась, но могу у них спросить, если нужно.
–