Бруски. Книга IV

Панферов Федор Иванович

И Зинка сломилась.

– Я не знаю его… я не знаю, как его звать. Я бы никому о нем не говорила, – он страшный. Это он зарезал девушек, которых нашли с распоротыми животами. В больнице мне говорили, что будто бы на горах какой-то садист появился. Он вовсе не садист. А с девушками делал так, чтобы «панику нагнать», как он говорил. – И Зинка, перепрыгивая с одного на другое, выложила перед Кириллом все, что накипело у нее. Она рассказала, как, подговоренная тем человеком, она забралась в «Шереметьевский тупик», взяла из рук человека факел, бегала и совала его в сухую траву, в камыш. Потом она отыскала на пожарище Кирилла и Богданова. И когда они стояли лицом к поезду с торфушками, она подкралась

к ним, намереваясь выплеснуть из кружки бензин на спину Кириллу.

– И я бы плеснула, – говорила она, глотая слезы, – да загорелись короба, торфушки начали прыгать в огонь…

И тогда Зинка, дрогнув, кинулась в сторону от огня. Тут к ней подскочил тот человек, схватил ее, как волк ягненка, и уволок в глубь зарослей. Они бежали от пожара вместе, но Зинка то и дело останавливалась и, колотя руками о деревья, выкрикивала:

– Окаянный… Что ты наделал!..

Поняв, что она выдаст, человек кинулся на нее. Он хотел ее убить – так же, как убивал многих: ножом в живот. Она и не помнит, как отделалась от него. Он как будто провалился неожиданно в яму, а Зинка, перебравшись через болота, обессиленная, свалилась на поляне.

– Вот и все, – закончила она и снова стала тихой, спокойной, даже улыбчивой – такой, как будто с ней ничего и не случилось.

«Кровь отца, – подумал Кирилл, рассматривая Зинку, вспоминая Плакущева. – Тот при любой беде вел себя вот так… только тонкие губы улыбались». Он некоторое время молча рылся в бумагах. Внешне он в эту минуту очень походил на Сивашева. Затем он неожиданно резко поднял голову.

– Значит, мерзавец он? Как же ты доверила себя такому?

– Но ведь и ты тут не чистенький. А ты, ты, ты? – зачастила она. – Бросил меня. На чьи руки? Иди, таскайся, подкладывай себя под каждого. Муху… муху и ту можно разозлить… А я ведь, Кирюша, – тихо добавила она, – тоже человек. Что ж отец? Он свое дело вел.

– У нас дети не отвечают за поступки отца, – смущенно буркнул Кирилл, сознавая, что и он виноват в том, что Зинка сорвалась, пошла таскаться по миру. – Да. Ты права. И я не чистенький, – откровенно сказал он.

– Кирюша! Это ты правду? Пожалел меня? – вдруг снова переменилась Зинка и опять стала покорной и робкой, сложив руки, подпирая ими высокие груди. – А я ведь… я хочу, чтоб ты мне поверил. Я не знаю, как его по-настоящему… а мы его звали Юродивым.

– А-а-а! – вырвалось у Кирилла, и он еще что-то хотел сказать, но в это время отворилась дверь, вошел Богданов и буркнул:

– Кирилл! Актив ждет.

– Сейчас. Ты, Зина, присядь тут, отдохни, – сказал Кирилл. – Хочешь, приляг на диване. А если чаю хочешь, поесть – попроси, тебе все принесут… И это… не горюй. Еще как заживешь… с колокольчиками!

– Не знаю, – вяло произнесла Зинка. – Колокольчики давно все оборвались.

– Ничего. Мы их привяжем. Подберем и привяжем, – сказал Кирилл и скрылся следом за Богдановым.

В зале, рядом с кабинетом, собрался городской партийный актив. При входе Кирилла шум моментально смолк, и все, кто был в зале, уставились и а Кирилла Ждаркина, как в суде, когда вводят преступника. Кирилл это не только увидел, но и почувствовал, и, пробираясь к своему месту за столом, он быстро окинул глазами людей. Их было необычно много. Никогда еще партийный актив не собирался в таком количестве, как в этот день. В дальнем углу зала вертелся Бах, поблескивая лысиной. Кирилл знал Баха «насквозь». «Бах всегда плывет к пристани и никогда не поплывет на открытое море: трус». До пожара Бах поддерживал Кирилла Ждаркина, теперь переметнулся к тем, кто повел кампанию против Кирилла и Богданова, и доказывал, что пожар возник от самовозгорания торфа-крошки и что в этом целиком виноват Богданов: он придумал добывать торф крошкой. В эту причину поверили не только

противники Кирилла, но и его сторонники. Кирилл это видел по их глазам и понимал, что стоит ему сделать еще один промах, даже незначительный, и они «выкинут его из секретарей», как ненужный хлам.

«Может, сказать им сразу? – подумал он и тут же перерешил. – Нет. Пусть учатся. Пусть друзья учатся на своей неосмотрительности… и крепче бьют врага. – Он еще раз посмотрел в зал. В углу стоял Лемм и что-то шептал коммунистам. – Жужжит, шут гороховый». Кирилл позвонил в колокольчик, хотя этого вовсе и не требовалось: в зале стояла тишина. Затем нагнулся над столом, долго копался в папке с бумагами, и все следили за его длинными, узловатыми, крепкими пальцами.

– Я думаю, – наконец, заговорил он, – мы первое слово дадим нашему старому другу, товарищу Лемму.

Богданов встрепенулся, удивленно посмотрел на Кирилла, а Лемм быстро взбежал на трибуну.

– Всем товарищам известно, что я назначен председателем тройки по выяснению причин пожара на четвертом участке и главным образом причин гибели поезда с торфушками. Для нас, старых большевиков, самое дорогое – это человек. – Лемм долго говорил о людях, о бдительности, о том, что классовый враг скрывается иногда в таких людях, о которых и подумать нельзя; что многие коммунисты, в том числе и Кирилл Ждаркин, слишком рано лезут в вожди, слишком увлекаются славой. – Протопопы. Все протопопы. А учиться не хотят или не могут, то есть не способны! – Затем он решительно заявил, что пожар на четвертом участке возник от самовозгорания торфяной крошки. – А в этом виноваты, конечно, и Богданов и Кирилл Ждаркин. Разве можно было применять такой способ в широком масштабе, не проверив его?

Зал загудел.

В Кирилле все закипело. Карандаш, который он вертел в руке, треснул. Но Кирилл улыбнулся и в знак согласия кивнул головой:

– Конечно, мы еще молодые коммунисты. И вы, товарищ Лемм, хорошо делаете, что учите нас. Нас надо учить, ясно-понятно и без никаких, – намеренно исковеркал он фразу.

– Учить?! – голос у Лемма сорвался. – Учить? А на чем учить? Без конца учиться будете? Торговать не умеете – учитесь. Завод строить не умеете – учитесь. Торф горит – учитесь. Ты вот скажи-ка нам прямо, отчего торф загорелся? От крошки? Тоже учились? Учитесь на государственной спине! А она трещит, спина государственная трещит. – И, помахав маленьким кулачком в воздухе, Лемм выкрикнул: – Вот чем вас надо учить!

Кирилл опустил голову. Кулачок Лемма – маленький, сморщенный – показался ему смешным, но из зала поднялся приглушенный гул, и глаза у людей блеснули ненавистью.

– Возможно, – улучив момент, проговорил Кирилл, – возможно, пожар возник от самовозгорания торфа-крошки. Возможно… многих из нас через несколько дней надо будет хорошенько в партийной баньке протереть с теркой… не протереть, а продрать. – И Кирилл оборвал, ибо почувствовал, как в нем все закипело. И он хорошо сделал, что не дал выхода своему гневу: в это время на стул вскочил Бах и тявкающим голосом начал кидать в зал:

– Доколе?!. Доколе будем болтать?! Мы, журналисты, мы давно вскрыли причины пожара на торфе. Мы знаем…

Он что-то кричал, поблескивая лысиной, но голоса его не было слышно, ибо в зале поднялся невообразимый галдеж, такой, какой бывает при давке: все повскакали в мест, все кричали, потрясая руками. А к Кириллу подбежал Богданов и забубнил:

– Что ты? Хочешь, чтоб бунт начался на строительстве?

Кирилл обнял Богданова, нагнулся над ним и вполголоса проговорил:

– Милый Богданыч, ты же меня учил: прямота в политике свойственна только дуракам, – и вдруг, резко выпрямившись, глядя на Лемма и ораторствующего Баха, сказал: – Ослами нас хотят сделать. А знаешь, есть поговорка…