Брызги дождя
Шрифт:
Задыхается огонь в печи, сник и растаял в последнем.
В одном, общем пространстве передвигаются и спят люди. В одном пространстве с людьми могут, например, жить собаки. Посмотреть на собаку внимательнее, нежели прежде, и заметим, что задние ноги собаки могут быть, спокойно вытянуты по оси тела, и плашмя помещаться на земле нижними частями, а передние лапы легко и достойно будут руками, голова наклонится, как для поиска желанного запаха, и человек готов, такой же, как и все другие, величественно передвигающиеся в пустоте пространства люди.
– Вставайте,
Отец стоит в изголовье постели и гладит девичьи головы. Душистые, как герань волосы, ласкаются к пальцам отца. Великое искушение дочерней плоти, вернуться назад в пальцы; отец, не понимая, зовет и искушает, зовет и манит, тянет вялую тоску и набрасывается уже на плечики девочек.
Девочки умертвили дождь души тела его женщины, осквернили его жену, назад, в космос живота попросили вернуться отца и мать; отец, забывший уже о себе и о рождении своем сюда, в лето, в август, в ночь, в утро, почувствовал родимый крик плоти, исторгшей его когда-то. Мужские пальцы мнут, накручивают волосы, оторвать, сжечь, рассеять, забыть, оттеснить назад. Он, никогда не добирающийся к манящим липким таинствам, помнит одно правило: «девочки явились, чтобы потеснить, и он, сделавший глупость, родив, уже обязан уйти, таков закон лишнего и умершего, – родивши, не родись!»
Ритмический мир детства дышит в затылок отцу, и прозрачные спокойные тела детей окружают его парализованное, судорожно двигающееся тело. Мягко и неслышно щекочут пальцы веки детей и череп отца, проникают в живот и растаскивают по частям на волю внутренности, при этом девочки поют и свистят в его уже пустые глазницы.
Сущая и красивая необходимость, трогать вещие волосы красавиц-палачей.
И в первые мгновения дочерям весело и вольно под отцом лежать и здороваться с ним. Солнце прыгает мячиком в поочереди открытых глазенках.
– Дети, вставайте! Утром…
Сонливые, крестообразные тела детей бредут следом на свободу раннего дня. Под листьями поют. Кисейные облака в небе. Девочки бегут за отцом через заднюю калитку к реке, плавать. Вода обнажает продрогшие тела, дети и папа проникают под поверхность реки, там окружает их огромное, немое детство, там бурная вода и твердое, безразличное дно. Воды нега держит их веером, и принуждает страшиться настоящего.
«За это и не люблю воду», шепчет в нос папа.
У, проклятая вода, время твое не постичь, не узнать, не измерить. Ты живешь одной собой, бесполая, ты наслаждаешься гостями, принимаешь всех и зовешь всех. Хочешь, сама родишь, оплодотворенная воздухом… Давно, очень давно хотела и умерла, и родила. С кем тебя сравнить? С собой? А человеком ты пренебрегаешь, и умираешь полупрезрительно.
Папа плавает в воде, и копошатся в воде немые слова. «Меня кружат противоречия. Думаю усиленно о ноге, говорит ли она сама с собой, есть ли у нее мысли? Ощущаю, что нет в ноге мысли. Родивши девочек, я умер, а если бы не родил, умер бы? Умер. Ах, где младшенькая? Надо, чтобы все стали рожать, или, чтобы все перестали рожать… Живут, а детей не рожают… Девочки мои».
В семейке отвергают стыд. Семья стыдится глупости, унижения и стыда, а тело… на тело не смотрят, как на искупление. Крепенькие, твердые, открытые взгляду,
Отец и девочки купаются нагие и веселые. Вот они катаются на берегу веселые, нераздельным комом, вот одетые желтой грязью, валятся в реку, и опять пузатится река, выплевывая наружу тела.
Белый измятый шлафрок.
Белая гальки хребта.
– Дочки, мои дочки, что вы терзаете меня. Одевайтесь, пошли домой.
Лицо папы насупилось и застряло в одной гримасе брезгливости. Кем же брезгует папа? На штанине папы сидит ужик с ужихою, папа приблизил руку, ужиха заерзала телом и языком, и настроилась отражать разбой, объект вражды; ужиха – это лишь спинной мозг, а папа – это, ух! сколько всего. Папа самолюбив и много-много тщеславен, стряхивает ужей на травы, перепрыгивает на другое местечко и, торопясь, и бодрясь, лезет в штанины. У отца волосы поотросли за ночь. Много лет назад волосы были по плечи, и когда он купался, он перевязывал их ленточкой на лбу.
Отец идет с глянцевым светом на верхней губе, за ним следом, путаясь в травах, одна в оранжевом комбинезоне, вторая в зеленом балахончике. Папа курит, сейчас он полыхнет огоньком и закурит коричневую сигаретку.
– Малышка, не отставай, пожалуйста.
– Сама ты – малышка. Я лучше тебя вижу след отца.
– Что ты ела в сегодняшнем сне? Я помню, ночью пахло земляникой, черникой и курицей с помидорами, такую мама ела однажды на сцене в «Обидчике…».
– Нет, я прошлой ночью наелась… В последнем сне я была муравьем, с шестью ногами, усами, как у отца, и у меня был малюсенький муравейчик, я кормила его из зеленой бутылочки голубой пахучей жидкостью, он чавкал и не плакал никогда. Хочешь тайну? Отец становится добрым, если его обнять сзади за шею и поцеловать в ухо, он тогда все сделает и даст, что захочешь.
Четырнадцатилетняя не отвечает. Она не уверена, но, кажется, помнит, как в старые времена, когда она была одна, она подсмотрела, как мама танцевала перед папой на каком-то блюде, голая, потом упала на колени, ползла к папе и говорила, плача, он качал головой, заставил ее еще танцевать, и затем поцеловал и, словно, сказал, «хорошо». И качнул монотонно головой. Да, папа тогда простил измену.
Справа от двери висят лосиные рога, на одном роге красный берет, на другом маленький рюкзачок, в нем бутафория. Папа и дети иной раз переодеваются и уходят бродить странствующими нищими, как бы цыганами.
Папа изображает слепого, на левую руку повязывает желтую повязку, на глазах очки с коричневыми стеклами, в руку берет палку ростом с себя, и две дочери сопровождают отца. С неделю они ходят по Нечерноземной зоне России и пугают ее жителей плачевным, покаянным видом; они танцуют и поют, забредая в очередную деревню. Еще у папы хранится в рюкзачке карта и компас и на каждого по одеялу и разные мелочи. Они выбирают путь так, чтобы засветло пройти от деревни к деревне, ночуют в домах стариков и молодых. Их жалеют, но выжидательно, мол, что скажут, что покажут, что споют, если так вышло… Они ходят, а папа хочет понять Землю и физических людей на ней, ласковой и жестокой.