Будь честным всегда

Мориц Жигмонд

Подойдя к своей кровати, Миши ласково провел рукой по одеялу.

— Вот эта, — сказал он, ощупывая ее рукой, как воскресший в полночь мертвец ощупывает свой гроб. — А это мой сундучок… — И словно на могильный камень, он положил на него руку. — А это мой ящик… — И, как волшебник, под чьим жезлом распускаются цветы, он коснулся зеленого стола, этого убогого кладбища своей жизни в Дебрецене.

Он выдвинул ящик, но сам не знал, что искать в нем, и, чуть помедлив, рука потянулась к самому любимому цветку на «могильном холмике» и извлекла книгу в пергаментном переплете с чистыми листами. И Миши затрепетал при мысли, что там будут его стихи… Но нет, он не запишет их в книгу, нет, нет, ведь тогда их прочтут, узнают, заговорят о них, и тайна раскроется,

однако он возьмет с собой книгу — все остальное пусть пропадет, — только ее, этот дорогой, самый дорогой, белый, чистый символ будущего, книгу, которая никогда не будет заполнена, потому что жизнь не может дать ничего столь значительного, великого, что поистине стоило бы начертать на этих страницах…

Миши взял с собой только книгу и, прижимая ее к груди, вместе с дядей Гезой спустился по широкой лестнице со старинными головокружительно высокими сводами и вышел из коллегии на свет белый…

Когда они проходили мимо огромных двустворчатых дверей музыкального зала, оттуда донеслось стройное пение, и сердце у Миши упало: никогда больше не войдет он туда, никогда уже ему не учиться в Дебреценской коллегии. Спускаясь по лестнице, он терзался мучительной мыслью, что никогда не вернется назад, на каждую ступеньку ронял слезы и так спускался все ниже и ниже, и вот он уже не дебреценский гимназист…

Тут перед его глазами вырос мусорный ящик, огромный, серый дубовый ящик, за которым навеки погребен ножичек Бессермени, и рука Миши потянулась туда, он готов был, точно в церкви, опуститься на колени и, отвешивая земные поклоны, покаяться в своих грехах, а потом отыскать ножичек и взять его на память о том, что он был дебреценским гимназистом.

На следующей лестничной площадке он увидел уголок, где осенью ел украдкой арбуз, чтобы ни с кем не пришлось делиться. А на первом этаже библиотека для старшеклассников, откуда он носил книги для Надя. «Дебреценский лунатик» и еще какие-то. Надь, добрый маленький горбун… его рассказы о славной истории венгров — все это хватало за сердце, и Миши казалось, что он расстанется с жизнью, не дойдя до ворот, а тут еще раздался звон колокольчика, и мальчик вздрогнул: Чоконаи тоже покидал коллегию под колокольный звон.

Это был лишь полуденный звонок, и, одним прыжком оказавшись на улице, на кирпичном тротуаре, Миши глубоко вздохнул, набрал полные легкие свежего воздуха — он уже не забитый, несчастный дебреценский гимназист, а свободный, счастливый человек…

Прохладная рука дяди Гезы, надежная сила доброго гения, не вела, а стремительно влекла его по улицам города.

Около лавки Понграца Миши испуганно оглянулся: ему померещилось, что собор, взметнувший в небо свой красный купол, как мальчик, ловящий шапкой бабочку, с криком накроет куполом его, Миши, и как раз на том месте, где произошло столько событий: здесь рядом дом господина Пошалаки и модная лавка, возле которой он видел Беллу… Зловеще пустынная площадь, упавшая на нее тень собора, колокольный звон — от всего этого у мальчика закружилась голова, и он в полуобморочном состоянии повалился на тротуар.

Но сознание в нем не сразу погасло, и, пока он лежал распростертый на ледяном асфальте, в голове проносились разные мысли: какой раскаленный был, наверно, этот асфальт, когда на нем отпечатались следы босых ног, оставшиеся там, на Надьварадской улице, возле железной дороги. Да, Белла уехала, бедная Белла… А интересно, останется ли след от его падения здесь, на холодном асфальте, его следы на дебреценских улицах?.. И Миши улыбнулся.

Он очнулся уже в кровати, обуреваемый тяжелыми, мучительными воспоминаниями, ощущая на себе тяжесть долгих лишений и бедствий. Губы его были опалены горячим дыханием, кровь клокотала, как кипящая вода в котле, в паровой молотилке отца… До

Миши дошел как-то тайный слух, что отцовское имение в Альфельде уплыло из рук, было продано с молотка, потому что взорвался локомобиль, но не сам по себе, а его взорвали. И поэтому в маленькой деревушке на берегу Тисы все продали с молотка: и большие ореховые деревья, и сливовый сад, где осенью неделями варили варенье. И они обнищали, пошли по миру, стали всего бояться: жандармов с петушиными перьями, слова «вексель», запаха палинки. И теперь Миши боялся, что он взорвется, как паровой котел, и погибнет, а ведь от того, выздоровеет он или умрет, зависит и судьба отца. Взрыв в Альфельде разбил и его детскую жизнь, а семья их несла на себе бремя великих страданий отцовских предков, крепостных, угнетенных помещиками, пока в мире не произошел взрыв… Ох!

Когда Миши полегчало, дядя Геза принес ему два ярких апельсина-королька. Мальчик любовался ими, держа на ладони: апельсины были великолепные. Хотя он и видел такие на витрине в лавке Лейденфроста, он не решался покупать их себе, жалко было платить по три крейцера за штуку. И цветы принес дядя Геза. А Миши вспоминал, как однажды он так же тяжело заболел, это было, когда их семья перебиралась на телеге с берегов Тисы в другой комитат, с плодородных земель — на пески. Он и младший братик, больные скарлатиной, остались у дяди, механика, а тот написал отцу: «Детишки твои, шурин, хворают, приезжай за ними, я не берусь их выхаживать!» Так безжалостно написал, и отец приехал. Тогда стояла такая же суровая зима, и он неожиданно нагрянул, смастерил для Миши погремушку из ореховой скорлупы и барабан, но ребят с собой не взял, ведь у него, конечно, не было ни гроша за душой… А сейчас откуда возьмутся деньги?

Повернувшись к стене, Миши долго плакал.

Как-то раз, когда дяди Гезы не было дома, навестить мальчика пришли Орци и Гимеши.

Миши очень обрадовался и разволновался. Он поздоровался с ними за руку и был горд, что лежит больной на такой хорошей кровати в гостинице. В комнате натоплено, как в бане, а на тумбочке стоят разные пузырьки с лекарствами и стакан с серебряной ложкой.

— Здравствуй, Миши.

— Здравствуй, Орци.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Гимеши.

— Ну, как дела?

— Все в порядке.

— Послушай, я читал письмо господина Терека в полицию, а ты читал?

— Нет.

— Так вот, он признался, что стащил у тебя лотерейный билет.

— Когда ж это было?

— Когда ты у них в доме его показывал.

Миши пытался припомнить, как это произошло. Что ж, вполне возможно: господин Янош взял у него тогда посмотреть билет и не вернул.

— И еще он написал, что сунул десятку тебе в карман, когда ты отдавал ему чемодан.

— Да, и я так думаю.

— Он получил в табачной лавке выигрыш, сто двадцать форинтов. Из них десять дал тебе, сорок потратил на платье для Беллы — это полсотни, десять форинтов на прочие расходы — это шестьдесят, в двадцать обошлась дорога — это восемьдесят, десять он дал Белле, когда она уезжала к тетушке герцогине, — это девяносто, два заплатил за карету, три за букет цветов — это уже девяносто пять, и остальные прокутил. На последние пятнадцать крейцеров купил три почтовые марки и написал о совершенных преступлениях своему отцу, твоему дяде и в полицию, а потом решил утопиться в Дунае, но раздумал — наверное, потому, что вода в реке холодная.

Орци и Гимеши весело смеялись, а Миши твердил удивленно:

— Сто двадцать форинтов, сто двадцать форинтов… Всего-то?

Он был страшно разочарован: всего-то сто двадцать форинтов!.. Чем же тогда был набит чемодан?

— Но теперь полный порядок, Тёрёки выложили денежки, все до гроша, — продолжал Орци. — Господин Пошалаки получил шестьдесят форинтов, твоему дяде причитается пятьдесят, ведь десять господин Янош подсунул тебе, их зачли. Да твой дядя Геза не взял денег, сказал, что Тёрёки — люди бедные и он им многим обязан. Платить-то пришлось учителю Тёрёку, чтобы спасти честное имя сына.