Будь мне ножом
Шрифт:
Ты не можешь этого знать, но я уже много лет, с тех пор, как был подростком, одержим идеей пробежать нагишом по улице. Раздеться, но не для того, чтобы привести в ужас, напротив, быть первым, сделавшим это ради всех, представь себе — вдруг снять всю одежду и броситься в гущу людей с обнажённой кожей (я, стесняющийся раздеться на пляже, не выносящий, когда видят, как я на улице опускаю письмо в почтовый ящик, — что-то ужасно интимное открывается в человеке, отправляющем своё письмо, правда?), тот же я, который хотел бы хоть на минуту стать вспышкой одной души в густом смоге их равнодушия и отчуждённости, и крикнуть им без слов, одним лишь разинутым телом.
Может, после трёх-четырёх таких вылазок во всех концах города, ко мне присоединится другой человек, представляешь?! Кто-нибудь, кому придётся своим телом заземлить моё возбуждение, я понимаю,
(Минутку, я слышу ключ в двери. Вынужден прерваться).
(Ложная тревога. Домработница).
Ну, а пока, чего стоят все мои возвышенные мысли, пока весь мир одет и закован в панцирь, и только мы двое, обнявшиеся, мокрые и дрожащие от холода, или от того, что приводит в дрожь, и мои глаза были в твоих глазах, и чувствительная тяжесть женского тела была в моём теле, чужая душа свободно затрепетала в моей душе, и я не вздрогнул, не выплюнул её, как косточку, застрявшую в горле, наоборот, вдыхал её снова и снова, и она прижалась ко мне изнутри, и я впервые понял это красивое выражение «принять близко к сердцу»…
А потом мы (я слегка пьян от фантазий, тебе это не мешает?), рука об руку в моей машине, веселимся, но только как будто веселимся, потому что в сердце уже крадётся сухое и мстительное знание обо всём, что находится вне того водяного холма, на котором мы на мгновение очутились (это тоже чудесный снимок, синеватый ствол, в который соединились все водяные струи. Трудно поверить, что ты семь лет не брала в руки фотоаппарат), а рядом с моей побитой «Субару», банально безликой, ты позволила мне вытереть твои роскошные волосы старым полотенцем, которое у меня там валялось, после того, как я стряхнул с него всё, что прилипло с тех пор, как оно было новым, песок с семейных прогулок, хворост с пикника прошлого Дня Независимости, пятна йогурта и какао, стертых с одного маленького ротика, пяти лет без четверти, если тебе так уж хочется вонзить зубы в реально-сочную сплетню, облысевшее полотенце, которое накапливает в себе всю несомненно хорошую грязь моей жизни, жизни, которую я очень люблю, но всё-таки, надеюсь, что теперь ты это лучше поймёшь, душа моя томится желанием, постоянно. Спасите преданного семьянина и того, кто способен писать тебе такие письма! Правильно угадавшим гарантирован вечный душевный покой, да хотя бы и минутного достаточно.
И из путаницы волос мне снова открылись твой лоб и карие глаза под густыми бровями, внимательные и серьёзные, изучающие, очень грустные глаза, (узнать бы отчего!), и, тем не менее, в каждом письме я чувствую, как они в любой момент готовы вспыхнуть, сверкнуть — твои глаза Джульетты Мазины (в конце «Ночей Кабирии», помнишь?), и этим взглядом ты снова спрашиваешь меня — кто ты? Не знаю, хочу быть всем тем, что твой взгляд во мне увидит. Да, если только не побоишься увидеть — возможно, я таким стану.
Я осторожно держу в руках твоё лицо. Я уже говорил, что ты немного выше меня, но мы подходим друг другу, когда мы вместе, это не так уж смешно выглядит, я чувствую твоё тёплое лицо в моих руках и думаю, что почти все другие лица, которые я встречаю, созданы из заимствованных выражений, а твоё лицо — и тут я притягиваю тебя к себе и целую в первый раз твой голодный и жаждущий рот, кладу свои губы точно на твои, душу на душу, твой рот будет очень мягким и горячим, ты слегка приподнимешь верхнюю губу — есть у тебя такое движение, я видел — и я подумаю, конечно, удастся ли мне переспать с тобой до того, как я узнаю твоё имя, не забывай, что я всё же мужчина, и есть у меня этакая петушиная мечта (которая ещё ни разу не осуществилась), но тут я, назло себе и своей глупости, быстро спрошу, как тебя зовут, и ты скажешь «Мирьям», а я скажу «Яир», и ты пробормочешь с дрожащей от холода улыбкой, что у тебя очень тонкая кожа, и я серьёзно выслушаю то, что ты шепчешь с этой улыбкой: что я должен обращаться с тобой осторожно, не грубо, не отчуждённо, чтобы ни один из пяти пальцев-сосисок, которые, наверное, тянулись к тебе не раз, не повредил тебе. Моя душа стремится к тебе, когда ты говоришь, даже сейчас, когда я пишу тебе, моя душа стремится к твоей улыбке, твоей дрожи, к тому, как ты льнёшь ко мне, в отличие от большинства женщин, когда-либо льнувших ко мне, я знаю, что ты сразу прижмёшься ко мне вся целиком, потому что ты настолько в жизни, и я отмечу для себя этот мелкий факт, который всегда занимал меня, потому что, видишь ли, женщины всегда сначала обнимали меня только половиной тела, половина их тела к моему изголодавшемуся телу, только одна грудь, если быть точным (правда я не знаю, как они обнимают других мужчин), а ты с самого начала нарушишь это маленькое женское правило, и выразишь всем телом свою верность и приверженность только мне, а не всему женскому лагерю за твоей спиной.
А уж я точно знаю, что я почувствую, это записано в каждой моей клетке, и в эту минуту какое-то новое тёплое чувство начнёт наконец-то мягко обволакивать моё сердце, я так этого жду. А что у тебя, напиши, что происходит сейчас в твоём сердце, которое тоскует по себе самому, когда оно было маленьким, ты вдруг прижмёшь меня к себе ещё сильней, и поцелуешь меня от всего сердца, как будто передашь и перельёшь в меня всё, что в тебе таится, а во мне — постепенно раскроется, пока совсем не растворится; то, что было заключено в тебе, а сейчас уже немного заключено в нас обоих. Оно растворится и усвоится у меня во рту, на языке, в носу, и только тогда, может быть, я смогу немного оторваться и взглянуть тебе в глаза, и я прошепчу, задохнувшись, ой, Мирьям, ты вся мокрая, как ты домой вернёшься?
(Пусть ты приснишься мне сегодня ночью, чтобы я смог выкрикнуть во сне твоё имя, чтобы тайна раскрылась, чтобы я никогда тебя не прятал! Ты — женщина, которую обязаны знать!)
Яир
5 июня
Здравствуй, Мирьям!
Дней шесть назад я послал тебе письмо, как обычно, в школу, и до сих пор не получил ответа.
Полагаю, это только вопрос времени, ты, наверно, занята в преддверии конца года и табелей (уже?), и всё-таки я решил проверить, отправила ли ты ответ.
Я нахожусь в несколько дурацком положении, ведь не исключена возможность, что ты почему-то решила не отвечать и исчезнуть, может быть, из-за моего последнего письма, может, из-за того, что в твоей жизни что-то неожиданно изменилось, но даже в этом случае, я уверен, ты написала бы, правда?
Просто я начал немного волноваться — я опускаю свои письма в почтовый ящик на воротах школы (наверно, ты обратила внимание, что на них нет почтового штемпеля), возможно у вас произошёл сбой в распределении внутренней почты, и письмо до тебя не дошло?
А если так, то кто его получил?..
А может быть, там было что-то другое, что тебя рассердило, я пытаюсь думать вслух…, а вдруг то, что я постепенно разбираю реальность на слова, и довольствуюсь только ими? Где-то распарываю тебя, а где-то сшиваю?
Ладно, видишь, я запутался. Пожалуйста, дай мне хотя бы знать, какое место в кладовой твоих чувств я сейчас занимаю. Только, будь добра, напиши, не колеблясь, всю правду, то есть, если то несчастное письмо всё-таки до тебя дошло, я безусловно могу понять, что ты решила с таким человеком дела не иметь. Вот, я даже слова для тебя написал, чтобы избавить тебя от вежливых ухищрений. Ты не должна ни беспокоиться обо мне, ни жалеть меня — я гораздо сильнее и жёстче, чем это могло тебе показаться (меня действительно трудно сломать).