Будь мне ножом

Гроссман Давид

Видишь, я сам приглашаю тебя рассказать всё, что ты почувствовала, когда увидела, как я позволяю себе так перед тобой обнажаться. Почти ничего о тебе не зная, не имея ничего, что связывало бы нас в реальной жизни, я вдруг вскакиваю и открываю перед тобой подмышки своей души в этаком стриптизе. Так было? Правда? Признайся, ну что тебе стоит хоть раз в чём-то признаться!

Я имею в виду, что ты стояла поодаль, скрестив руки, и с подозрением, недоумённо изучала меня, немного страшась и немного забавляясь выступлением оркестра из одного человека, которое обрушилось на тебя, в то время, как я был совершенно ошеломлён твоим последним письмом со снимками из Рамат-Рахель, может ты забыла, какие близкие слова ты там написала, и даже тот незначительный факт, что ты впервые употребила слова «мы оба», мы оба — люди слов, да, и промелькнувшая вдруг фраза, что, возможно, я человек, которому душно в словах, помнишь? (Я помню каждое слово). В том смысле, что я, наверно, испытываю «клаустрофобию в их словах», и что, наверно, именно из-за этой духоты я иногда так хриплю и задыхаюсь…

Мне стало так легко, как будто ты разрешила мне дышать по-другому, и тогда, преступно-счастливый, без всякого стыда, возбуждённый и пьяный тобой и нами…

Послушай. Жалко чернил. Я тебя отпускаю.

6 июня

Маленькое дополнение: знай, если ты видишь меня таким, ты не одинока. Ты могла этого не заметить, но я тоже стоял там, рядом с тобой, скрестив руки на груди, всё время, с самого первого письма, которое я тебе написал, я тоже стоял в стороне и наблюдал, так же как и ты, за своей выходкой — мне важно сказать это тебе, несмотря ни на что. Всё остальное лишнее, правда?

Так почему же я не могу прекратить это?

Напиши всё, что придёт тебе в голову, только не оставляй меня так. Я сейчас снова, четвёртый раз уже, ходил к почтовому ящику.

Ну, давай, уж это-то ты должна для меня сделать, постоим минутку вместе, плечом к плечу, и посмотрим на него, и посмеёмся над ним вместе в последний раз, над этим моим внутренним органом, который вырвался вдруг на свободу, над селезёнкой, пустившейся в пляс…

Стоп! Режиссёр дважды хлопнул в ладоши, смена декораций: давай побудем минутку двумя верблюдами, мне захотелось побыть верблюдами, почему бы и нет, я остроумен и оригинален даже в самые тяжёлые моменты, — верблюдами с удлинёнными и лишёнными юмора мордами. Пара взрослых верблюдов, самец и самка, трезво глядящие на мир и уныло жующие, прекрасно сознающие своё место в караване, ведомом медленно, как и положено, пока вдруг не вырывается из его ряда один странный ослик, а может, просто похожий на ослика гибрид верблюда с клоунским колпаком, такая ошибка природы с ослиными ушами и верблюжьим горбиком, и этот маленький чудак пускается в безумный пляс, держись от него подальше, Мирьям, из всех его отверстий брызжут отвратительные струи, надень плащ, надень свитер(!), чтоб не осквернил тебя дождь его слегка перевозбуждённой души.

Именно таким я вижу позорное «представление», которое устроил для тебя в том письме, да собственно, во всех письмах. С самого начала. Не понимаю, что со мной случилось. На какое-то мгновение сердце разлилось и затопило обширные территории мозга. Что же там произошло на самом деле? Я помню, что видел тебя, вокруг тебя были люди, велась оживлённая беседа, в которой ты не участвовала. Вдруг твои губы опустились, и ты улыбнулась странной плачущей улыбкой, нет, хуже того, улыбкой человека, которому стало известно, что он лишился своей последней надежды, своего идеала, но который заранее знал, что это случится, и что с этой утратой ему предстоит жить дальше… Это был миг, когда я вошёл в твою жизнь. Странный и безрадостный миг, но я ни секунды не колебался, потому что в этот миг я увидел своё имя на дне твоей улыбки и прыгнул. А с другой стороны — может, вовсе не моё имя было там написано, а может, я так хотел показать тебе, что я вижу, и что ты не одна, что прыгнул слишком быстро? И это для меня тоже не новость, знай, что у меня есть долгая и печальная история таких незрелых прыжков — на работе, в жизни, в семье, даже уже в школе и в армии, и в письмах в редакцию — везде, где я чувствую, как что-то задерживается или тормозится, не важно, почему, из-за равнодушия, трусости или глупости, или просто потому, что «так никто не делает». И в такой момент я всегда действую назло (так говорит мой отец), неправильно, на-благо, думаю, ты поняла, это ты первая решилась написать слово «стремление», в такой момент всё во мне поднимается, ты видела, и пропади они пропадом все законы природы и общества, которые гласят, например, что душа человека обязана ограничиться обособленным существованием в теле только этого человека.

Глупо разъяснять это (но я не могу прекратить), что всегда где-то очень близко образуется что-то (или кто-то), стремящееся прорваться, чтобы не задохнуться, и, хотя мне совсем не ясно, что это, мне совершенно ясно его желание прорваться, и его задушенный крик мне тоже совершенно понятен. Ты спросила, какую музыку я слушаю у себя дома, а какую на работе и, главное, какую музыку я слушаю, когда пишу тебе. Спросила так, как будто само собой разумеется, что меня всегда сопровождает музыка. Мне жаль тебя разочаровывать — я не слишком музыкален, по-моему у меня дисмузия (и тем не менее я пошёл и купил «Детский уголок» Дебюси, и слушаю его в машине снова и снова, и конечно Монтеверди в исполнении Эммы Кёркби, и, может быть, когда-нибудь я пойму то, что ты сказала), но этот зов я слышу всегда и понимаю его мгновенно, не слухом, а животом, пульсом, утробой, и ты тоже слышишь его, ведь и меня ты так же услышала, как же ты вдруг перестала слышать?

Ладно, это не имеет смысла. Как решишь, так и будет. Я только хочу, чтобы ты знала, что я прекрасно понимаю, что со мной сейчас происходит, и что ты обо мне думаешь, ведь это моя непрерывная пытка, Мирьям, — меня всегда двое, один с пунцовым лицом и скрещёнными на груди руками и второй, который, отделившись от первого, всё падает и падает и в процессе падения ещё и спорит с пунцовым и кричит на него, летя к своей гибели: «Дай мне жить, дай чувствовать, дай ошибаться».

Но, конечно же, я, без всякого сомнения, и тот, что поделаешь, который с отвращением цедит сквозь зубы, что конец известен, ты, как обычно, ещё приползёшь ко мне. Он сухо сплёвывает (у него бывает пересыхание слизистой оболочки), когда ослик кричит, что ему всё равно и, может быть, однажды ему это удастся, (естественно, по ошибке, ведь, согласно императорскому уложению, подобные благодеяния могут происходить исключительно по ошибке), и он, наконец-то поразит цель, нет: попадёт в цель, попадёт, попадёт в чужую душу, попадёт буквально душой в душу, и один единственный раз одна душа из четырёх миллиардов китайцев во всём мире (в этой ситуации все вдруг становятся похожими на китайцев) проклюнется перед ним и принесёт плоды…

Так он падает и кричит тонким надтреснутым голосом, что вся его жизнь меняется.

Но, тут выясняется, (а как же иначе!), что вокруг каждого такого крика есть десяток сдержанных и рассудительных умников-разумников, и они, посоветовавшись, требуют проверить, не забегаешь ли ты вперёд, может это вообще одна из тех твоих необоснованных идей (говорят они мне сухими губами), которые процветают только под покровом ночи, а при свете дня тают, то есть, ещё один ущербный гибрид, который может родиться недоношенным уродцем…

А я, — ты должна была видеть меня тогда, да, собственно говоря, видела, наверное, это тебя и оттолкнуло, — уж я-то знаю, как я выгляжу в такие минуты, так, будто прошу их меня пожалеть. К чему лгать, Мирьям, ведь в глубине души я знаю, что, будь это в их силах, они и меня бы не утвердили («не отвечает требованиям стандарта», — заключили бы они), а я всё бегаю между ними, почти исступлённо, и умоляю их согласиться увидеть то, что вижу я, чтобы хоть один из них увидел это так же, как вижу я, ведь, если ещё кто-то увидит — ещё одного достаточно, не надо больше — это сразу поднимется и будет спасено, и что-то во мне тогда будет «утверждено», но попробуй объяснить это им.

И тут я больше не в силах терпеть (я описываю тебе весь процесс), наступает момент «к чёрту всё», момент, когда я думаю, например, чего я буду стоить, если не отправлю тебе это письмо, моя душа выплёскивается, и я лечу за ней точно так же, как летел к тебе. Вот, даже сейчас, это я там лечу, всё еще лечу к тебе, к тому, кто согласится поверить вместе со мной, посмотри, посмейся: это я, слабый предохранитель сети, каждой сети, каждой связи, контакта, напряжения, каждого возможного моего трения или соединения с ними, с этими; и с тобой сейчас тоже, видя, как это проваливается и затухает между нами, я снова прошу поверить в нас. Может, мы коснёмся случайно золотой жилы, ведь уже почти коснулись, было несколько мгновений света, и я привык к тебе, к твоей раздражающей судейской прямоте (и к тому, как смешно ты путаешься в словах, когда волнуешься), и где ещё я найду взрослую женщину, которая была бы таким ребёнком, способную погрузиться в размышления о первом соитии Адама и Евы и с наслаждением рассуждать о том, как они естественным путём открыли, что делать приятно, и какое это счастье и радость открывать естественным путём…

Видишь, я всё помню, может быть, я уничтожаю свидетельства твоего существования, «конспирация» и тому подобное, но характер твоего существования во мне меня пугает, что мне делать с этим новым существованием, которое меня не хочет?!

Вот я перед тобой: я — ослик, или пролом в заборе; я — трещина, сквозь которую в дом просачиваются ошибка, предательство и просто насмешка, так было с детства, сколько помню себя, я — дырка, как это не по-мужски, кому ещё я мог бы такое сказать, но поверь, что, по крайней мере, в минуту моего взлёта, в полёте, я становлюсь самим собой, тем, кому предназначено быть. Удивительно, как эта минута наполнена счастьем, и вообще — это полная минута, это — всё вместе. Если бы только я мог всю жизнь провести в одной такой минуте!