Будь мне ножом
Шрифт:
Но о чём я начал рассказывать?..
О том, что ты хочешь встретиться со мной «во всей полноте». Ты хотела познакомиться с тем ребёнком, которым я был, чтобы нас с ним помирить, чтобы я посмотрел на него не так, как смотрели на меня в родительском доме. Я помню каждое написанное тобой слово, и приписку сбоку карандашом, что «мы ни в коем случае не встретимся как два педофила, это опять их язык, Яир, мы встретимся как два ребёнка». Вот видишь, я помню, ты не поверишь, как много твоих слов я помню наизусть, слова и мелодию, — «я больше не могу жить в таком отдалении от тебя, в неопределённости. То, что происходит, слишком тяжело для меня, а мне очень нужен контакт. Контакт с тобой. Довольно! Приди ко мне во плоти, во всей полноте и определённости, целой или ущербной, рассечённой или двойной, но прейди с распростертыми объятиями, как подарок. А если тебе это трудно, скажи себе, что Мирьям хочет встретиться с тем мальчиком, которым ты был. Похвали его. Ведь, несмотря на всё твоё пренебрежение, я уверена, что он был красивым ребёнком…»
Снова и снова, Мирьям, ты подходишь и отпираешь меня секретными ключами. Откуда у тебя это колдовское знание обо мне? Послушай-ка историю.
(Нет! Это должно быть в отдельном письме. В другом конверте. Так, как это было.)
20 августа
Однажды вечером (лет двенадцать ему было) он возвращался из кино с Шаем, который до самой армии оставался его лучшим другом. У дома Шая они расстались, и мальчик пошёл домой один. Дома его ждали, ты уже знаешь — кто, и неудивительно, что шёл он не спеша.
Посмотри на него. Вот он идёт один по боковой улице, пытаясь сохранить удовольствие от фильма, которое пропало было во время поездки в автобусе из-за гогота и насмешек трёх маленьких арсов[20] (тогда их называли хулиганами), которые приставали к нему, только к нему. Шай, чьи белые ноги под брюками дрожали, сидел рядом. Куда делось знаменитое остроумие двух друзей, с помощью которого они наводили ужас на одноклассников и учителей! Оно, как слишком сильно надутый пузырь жевательной резинки, вдруг лопнуло, размазавшись по лицу.
Он шёл по тихой пустой улице, изо всех сил стараясь забыть то, что он чувствовал, когда Шай смотрел в другую сторону, устраняясь от происходящего, ничего не видя и не слыша. Он знал, что и сам повёл бы себя так же, если бы всё сложилось наоборот, и чуть не плакал, проклиная свою слабость. Он поклялся, что перестанет воровать деньги из священного кошелька на покупку книг. С этого дня он начнёт воровать деньги, чтобы купить гантели, и будет как зверь тренироваться денно и нощно, чтобы нарастить мускулы. Он понимал, что и это ему не поможет. Не было в нём той силы, которая моментально связывает мечты с мускулатурой одним решительным движением, нет того, что превращает кричащего в душе Тарзана в кулак, разбивающий челюсть хулигана в автобусе. Не было в нём той таинственной силы, которая делает человека мужчиной. Даже если он и ударит кого-то, всем сразу будет ясно, что это для него неестественное действие. И вот, когда он думал об этом, по улице навстречу ему шли две женщины, молодая и старая. Не такая уж старая — пожилая. Они шли под руку медленно и спокойно, беседуя между собой тихими голосами, и излучали такое тепло, что он, почувствовав его, сразу встрепенулся.
А когда он проходил мимо них (в парадных брюках, которые отец заставил его надеть, тщательно причёсанный на косой пробор), ему показалось, что одна из них — он не разобрал, кто — прошептала другой: «Какой красивый мальчик».
Ну вот, начало есть. Теперь мне никуда не деться…
Он прошёл ещё немного, и тут эти слова проникли ему в душу, заставив остановиться. Но он стеснялся просто так стоять посреди улицы, а потому добрёл до какого-то подъезда и там стоял в темноте, дрожа и обсасывая три этих слова…
Разумеется, через минуту его начало грызть сомнение, действительно ли он слышал это, и на него ли смотрела одна из женщин, когда произнесла то, что ему послышалось. А если всё же произнесла, то кто — молодая или старая. Хорошо, если молодая, он уже догадывался, что старухи более снисходительны к мальчикам, которые выглядят так, как он. А если всё-таки молодая, красивая и современная, то, возможно, что всё не так страшно, — ведь она абсолютно к нему объективна, она с ним не знакома и никогда раньше его не видела, а когда увидела — то словно обязана была сказать, не задумываясь ни на минуту, то, что сказала, и потому её слова имеют почти научную силу.
У него не было полной уверенности в том, что она это сказала. Может быть, они говорили о фильме, который смотрели, и цитировали что-то оттуда, или просто сказали «какой у Симы бантик», или «мой синий чемоданчик», или вообще говорили о другом мальчике, которого обе знали, и которому это определение действительно подходит?
Как-то глупо продолжать, верно? Но суть в том, что слова эти никогда не видели света, понимаешь? Они бесконечно прокручивались в полной темноте.
Так что же он делал? Он стоял в тёмном подъезде и дрожал от смятения и растерянности, не зная, бежать ли за ними и взрослым выдержанным голосом объяснять, что, простите, но раньше, когда я проходил мимо вас, одна из вас высказала некое замечание по поводу одного мальчика, высказала вскользь, — это верно, но из-за редкого стечения обстоятельств это замечание имеет большое значение, это вопрос жизни и смерти, сейчас это трудно объяснить, не вдаваясь в детали, — это связано с госбезопасностью, поэтому, прошу вас, хоть это и странно звучит, не могли бы вы повторить сейчас то, что было вами сказано, когда я прошёл мимо?
И он побежал за ними, сначала медленно — и вдруг помчался, остановился и снова побежал, растерянный и сконфуженный он развернулся и бегом возвратился в тёмный подъезд, стоял там у стены, трепеща, как растерзанное хищником животное, половина которого ещё жива. Его уже не волновало, что кто-то может пройти и увидеть его, но те три слова, которые он, может быть, услышал (он хотел, чтобы это было так), вдруг взвились в безудержном веселье, как три птицы в замёрзшем саду…
Что бы ты сделала на его месте?
Он же понимал, что даже, если найдёт этих женщин, — не решится спросить, потому что тот, кто задаёт такие вопросы вслух, приговаривает самого себя к позору на всю жизнь. А если, скажем, они (и молодая тоже) скажут, что да, это о нём говорили, это он — красивый мальчик, то он уже не сможет им верить — у них будет достаточно времени рассмотреть его, и, пока он будет излагать свою странную просьбу, они всё поймут. Невозможно смотреть на него и не понимать, и тогда они из жалости ему соврут. Ты думаешь, я сегодня не побежал бы за ними, не упрашивал бы, чтоб сказали, тысячью и одним способом сказали бы… Я бегу, я бегу за ними и сейчас, ведь с тех пор не прошло и суток.
Ты ещё здесь?..
Я вдруг совсем обессилел…
Меня радует, что тебе нравится моё имя. Никогда не думал о нём, как об имени, обращённом в будущее[21], или о том, что в нём заключено обещание. Ещё я почувствовал облегчение, когда тебя перестал волновать вопрос, действительно ли Винд — моя фамилия, лишь бы моё имя светило тебе…
(Извинись за меня перед своей ученицей Ирит, к которой ты в последнее время слишком часто обращаешься…)
Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы разглядеть прозрачные нити твоего юмора. Он такой — идёт себе между строчек писем, посвистывая, и руки в карманах…