Будь моим сыном

Печерский Николай Павлович

— Верно, что не попал, — ответил парторг. — Я уже дав­но про этого Сашку думаю. Надо из него все-таки порядоч­ного человека сделать. Какая твоя точка зрения?

— Не знаю, Платон Сергеевич. Он...

— Нет, тут даже думать нечего... Сашка же сейчас — ну как тебе лучше сказать, ну, как крот, что ли, — вслепую живет. Куда толкнут, туда и лезет... Сам я, Ванята, виноват. Сплоховал, одним словом...

— При чем тут вы, Платон Сергеевич?

— Отцу Сашкиному давно надо было гайку потуже за­вернуть. А я, видишь, промазал, смалодушничал... Ну ладно, разберемся еще. Рано тебе это пока знать...

Ванята зашел чуть-чуть вперед, не выпуская ладони из руки парторга, заглянул ему в лицо.

— Платон Сергеевич, а вы ж сами говорили: детям все надо знать — и про жизнь и про смерть... Помните?

— Конечно, помню... Соберусь с мыслями и все расска­жу. С тобой ведь ухо востро надо держать! К каждому слову цепляешься...

Платон Сергеевич прошел несколько шагов, улыбнулся чему-то и сказал:

— А все-таки ты, Ванята, еж! Нет-нет, не оправдывайся! Все равно не убедишь... Давай нажимай, а то, в самом деле, к шапочному разбору придем.

На дворе еще было светло, а возле клуба уже горели электрические лампочки. В фойе играл оркестр, за окнами кружились пары.

У подъезда толпились мальчишки и девчонки. Они были чем-то взволнованы и возмущены.

Вокруг стоял шум, хоть уши затыкай. Громче всех орал Пыхов Ким. Ванята сразу узнал голос своего беспокойного, обидчивого друга.

— Пошли скорее, — сказал Ваняте парторг. — По-моему, там кого-то убивают.

Они прибавили шагу. Ребята увидели Платона Сергееви­ча и немного притихли.

— Эй, люди, что там у вас? — крикнул парторг.

Пыхов Ким замахал рукой.

— Не пускают, Платон Сергеевич! Обратно за ухи хотят! Я ж вам говорил!

Похоже, Ванятиных друзей в самом деле не пускали на праздник. У подъезда, заглядывая в двери, возле которых стоял билетер с красной повязкой на рукаве, толпились все деревенские ребята. Был тут и Гриша Пыхов, и Марфенька, и Сашка Трунов, и Ваня Сотник.

— Это как же не пускают? — спросил парторг Кима. — Билет у тебя есть?

— А то нет! Вот он — «Уважаемый товарищ». За ухи, Платон Сергеевич, хотят. Не считаются!

— Ну-ну! Ты, Ким, тише. Сейчас выясним.

Парторг отстранил Пыхова Кима, подошел к двери. За­городив вход рукой, там стояла Клавдия Ивановна, или про­сто тетя Клаша. Утром она убирала клуб, а вечером, когда крутили кино, отрывала на билетах «контроли», следила, чтобы в зал не проникли хитроумные «зайцы».

— Тетя Клаша, чего вы их? — спросил парторг,

— То есть как чего? Вы поглядите на них — комбине­зоны понацепили. Как сговорились усе! Тут праздник, а тут... Не пушшу, и все. Ишь тоже — валеты, на палочку на­деты! Перемазать усе хотят. Та я их!

— Мы чистые! — крикнул из-за плеча парторга Пыхов Ким. — Мы постиранные. Мы так решили, Платон Сергеевич. Чего она!..

— Ты, рыжий, молчи! — крикнула в ответ тетя Кла­ша. — Я тебя все одно не пушшу, хоть галихве одень!

Платон Сергеевич ласково и тихо взял контролера за ру­ку:

— Пустите, тетя Клаша. Я вас прошу. Лично...

— Ну балуете вы их, Платон Сергеевич! Сами сказали, штоб порядок, а сами... Чего стоите, архаровцы? Заходите, если по-человечески просят. Ну!

Наступая друг другу на пятки, «архаровцы» повалили в дверь,

В фойе ярко горел свет. Возле потолка — от одного угла к другому — висели пестрые флажки. Молодежь танцевала, а кто постарше, подпирал стены, придирчиво наблюдая за парами.

Ванята увидел отца Пыховых. Он был в длинном сером пиджаке и брюках, забранных в хромовые сапоги. Тугой воротничок стягивал загоревшую шею. Тракторист не приз­навал пуговиц на рубашке и галстуков. Даже для газеты снимался нараспашку. Но ради праздника терпел.

Сотник сразу помчался к своему другу. Ванята отправил­ся с Марфенькой к буфету, где шумно торговали пивом, кон­фетами и пряниками; позванивая в кармане медяками, он стал в очередь.

Но угостить Марфеньку не удалось. Над дверью в зал рез­ко и требовательно зазвенел звонок, Оркестр проиграл для приличия еще два коленца и смолк. Колхозники заторопи­лись в зал.

Первый ряд, как обещал Платон Сергеевич, был заброни­рован, то есть оставлен школьной бригаде. Исключение сде­лали только для деда Антония. Он сидел в кресле первого ряда и, ожидая начала, поглядывал на часы «Павел Буре».

Ванята сел в центре. Справа от него заняла место Мар­фенька, а слева — Ваня Сотник. Марфенька тоже была в ком­бинезоне. Только не в синем, а в зеленом. Из карманчика выглядывала белая с золотым сердечком ромашка; на голо­ве, закрывая правое ухо, был коричневый, слинявший на солнце берет.

Эх, Гриша Самохин! Жаль, что нет тебя здесь! Словами о дожинках не расскажешь. Не знаешь, с какого бока и на­чинать — с самого начала, с конца или с серединки, когда в зал вошла по ковровой дорожке тетка Василиса. Красная от смущения, она несла на руках поднос с пышным караваем на белом полотенце. Рядышком лежали спелые, убранные с последнего поля колосья. Тетка Василиса остановилась посреди зала, тихим, грудным голосом сказала:

— Поздравляю, товарищи колхозники, с дожинками! Покуштуйте нового хлибця. Спасибо, риднесеньки. Спасибо вам, хлопчики, за все!

Заскрипели кресла. Колхозники один за другим подходи­ли к тетке Василисе, кланялись ей в пояс, отщипывали от каравая маленькие хрустящие ломтики.

Сотник потянул Ваняту за рукав, шепнул: — Пошли, Ванята! Ты не сердись! Тоже выдумал! Я ж по дружбе всегда... Хочешь, на тракторе учить буду? Ты ду­маешь, я просто так откололся от бригады? Я ж про трактор всю жизнь мечтал... Вставай!

Никогда не пробовал Ванята такого вкусного хлеба. Был он лучше городских плетеных калачей, лучше бубликов с ма­ком и печатных, облитых белой глазурью пряников. Да что говорить! Даже сравнивать не с чем этот степной, вобравший в себя все духовитые соки земли колхозный хлеб!