Будем кроткими как дети (сборник)
Шрифт:
Гурин летел, словно поднятый невидимыми руками за талию, зябко придерживая на груди, под горлом, размотавшийся шарф. Полет его был неуверен, и видно было со стороны, что настолько невероятен для самого летящего, что он, как бы спохватившись и засомневавшись, время от времени принимался судорожно месить ногами воздух, как велосипедист, и, раскинув руки, махать ими, нелепо подражая движениям, машущих птичьих крыл. От этого медленный, необъяснимый полет его не убыстрялся и не замедлялся.
«Стой,
Но тут Алексей Данилович пошарил глазами в небе и не увидел летящего Турина. Тот уже, оказывается, спустился на землю, отлетев метров на триста от машины, и теперь, размахивая шапкой, трусил назад, к дороге. Над белой плоской степью неслись его ликующие вопли. Тянигин бросился ему навстречу — и скоро они с разбегу столкнулись, крепко обнялись и закружились на месте.
— Что это было… Юра? — отстранив друга и со страхом, с удивлением, почти с мукою глядя на него, спрашивал потом Тянигин.
— Сам не знаю, Данилыч, — отвечал Гурин, плача, вытирая мокрое лицо шапкой. — Взял и полетел… Я летел, ты видел, Леша?
— Ну-ка, давай еще раз, — потребовал Тянигин, и глаза его стали напряженными, огненными. — Давай скорее еще раз. Ну, Юра!
— Не могу, Лешенька, — слабым голосом отвечал Гурин,
— Почему? — нетерпеливо вскричал Алексей Данилович. — Ты должен повторить… Потому… потому что это черт знает что. Этого быть не должно. Ни один человек на земле… слышишь?! Э, черт, почему не можешь еще раз? Ну, пожалуйста, Юра!
— Я не могу снова… Сам, понимаешь? Сам себя привести в такое состояние, — пояснил Гурин.
— В какое? Ну, в какое? — жадно приступал к нему Тянигин.
— Сначала мне было тяжело, — стал рассказывать Гурин, — так тяжело было на душе, что не хотелось ничего — ни двигаться, ни смотреть кругом. Мне показалось, что я умру сейчас. Я остановился. И тут, вот в этом месте, — Гурин приложил шапку к груди, — стала нарастать физическая тяжесть. Как будто камень стал набухать там, глыба каменная. Я чувствовал, как она все сильнее давит вниз, и не мог сделать ни шагу, ни повернуться, ни крикнуть. В голове как будто закипело, в глазах все поплыло… И вдруг, Данилыч, тяжесть внутри меня оборвалась, ухнула вниз — а я полетел… Я испугался, что упаду вниз и разобьюсь, но почувствовал, что все тело мое ничего не весит, как в воде. И тут шапка с меня долой, упала вниз. Я смотрел, как она падает, и вдруг увидел, что я тоже пошел вниз. Мне хотелось, Данилыч, еще немного полетать, но я почувствовал, что э т о во мне постепенно кончается.
— Что «это»? — вскричал Тянигин, тряся артиста за плечо. — Ну объясни, паря, что это такое?
— Не знаю, — отвечал Гурин. — Сам не знаю, друг.
Через час, прощаясь у трапа самолета, оба были бледны и выглядели несчастными. Вокруг несуетливо двигалась толпа, вытягиваясь в очередь перед трапом, щеголиха стюардесса в дубленке проверяла билеты и по одному пропускала пассажиров в самолет. Алексей Данилович с силою хлопнул по плечу Турина и, едва не плача, вымученно произнес:
— Ладно, паря… Я не знаю, что ты за кудесник такой… Может быть, посланец какой-нибудь от чужих миров. Но мне, Юра, кем бы ты ни был, тяжело отпускать тебя. На кого ты меня оставляешь, паря!
— Прощай, старый ты, добрый хрыч! Прощай, Данилыч, — говорил Гурин, трижды целуя друга.
Ему подумалось, что если он и впрямь послан кем- то от чужих миров, то пославший его является одним из существ, кто не допускает подлости, кто сам печален и любим и тоже любит кого-то, и ему больно в час разлуки с другом. И хорошо известно ему, что вся боль и любовь, которую он ощущает как свою душу, есть прозрачная и невидимая субстанция сказки.
А Алексей Данилович думал: «Такой вот Гурин. Человек необыкновенный. Летающий человек, вот он какой…»— и потом долго смотрел вслед самолету, пока тот не исчез в облаках.