Будем кроткими как дети (сборник)

РАССКАЗЫ ПОВЕСТИ

МОСКВА «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ» 1991

В один из голубых дней прошлого Шуре сказала подружка, маленькая девочка-кореянка, указывая смуглой рукою на метавшуюся под ветром траву: это бегают те, что умерли, они теперь стали прозрачными. Шура тогда посмеялась над подружкой и назидательно объяснила ей, что то обыкновенный ветер, течение холодных и теплых струй воздуха. Но после слов этой тихой девочки Шуре стало почему-то тревожно, будто на ясное плоское море, синевшее за дюнами, пал с неба огромный камень и от него пошли кольцами бесшумные темные волны.

Прошло

много лет, Шура окончила школу, уехала на материк и училась в институте, теперь вот приехала домой на каникулы. Море оказалось не таким синим, каким вспоминалось ей в большом городе, где она училась, однако поседевшая от времени деревянная скамеечка перед домом была все такой же теплой, нагретая солнцем, и в окно спальни виднелись все те же дюны — белый песок и синеватая трава. Плотное, гладкое небо все так же отлого падало за горизонт, и чем ближе к нему, тем стремительнее.

Был июль, золотой месяц на Сахалине, и каждый день Шура уходила на море, прихватив в сумке одеяло, книжку и черные очки. Выходя поутру из калитки, она и пуговиц не застегивала на сво^м коротком халатике — ей нравились эти хлопающие легкие крылья, которые вздымал за нею прибрежный ветер. Тропинка шла меж кустов колючего шиповника, гибкие ветки его, клонясь под тяжестью цветов и туго скрученных бутонов, порою вскользь оцарапывали ей колени. Выходя на берег, Шура скидывала и брала в руки босоножки и шла дальше по влажному песку, держась близ шипевшей на откате волны.

Пересечь весь длинный городской пляж, на котором с утра народу еще немного, — и там дальше начнется нетронутое, дикое место: чистая трава поверх плоскихобширных дюн, крупный светло-серый песок по кромкеберега и в песке — отшлифованные водою куски деревянного хлама, осевшие на суше, покончив свои долгие скитания по морю. Будет отмель, зеркальная во время отлива, за сверкающим краем которого громоздятся-толкутся волны Тихого океана.

Шура выбирала затаенную выемку где-нибудь между дюнами и расстилала одеяло. В раскрытой книге, трепыхавшей листами и издававшей сухой шорох под песчаным ветром, она успевала за целый день прочесть всего полстранички, потому что внимание ее развеивали кипящие вихри жары и трудно было понимать черные строчки чьих-то рассуждений. Иногда неожиданный сон захватывал ее, и она спала, беспомощно разметавшись на одеяле, — и всегда будто кто-то заботливый, встревоженный склонялся над нею и настойчиво внушал: вставай, вставай же! — и она как бы отвечала сквозь жаркую истому сна: сейчас, еще немножечко… сейчас. Очнувшись, вся во влажной испарине, она поднималась и брела к морю, волоча ноги по горячему песку, нерешительно обходя коряги, через которые так просто было перескочить. По колено в брунчавшей воде, шла она через отмель, распугивая ногами голубые всплески бликов, добиралась наконец до глубины, круто начинавшейся сразу же за отмелью, и, дождавшись, когда большая волна, стеклянно поблескивая, вспучится перед нею, бросалась вперед, лицом в воду. Выросшая на берегу моря, рослая, широкоплечая, тяжелоногая, она плавала так же свободно, как и ходила по земле, и лишь холод да тревога одиночества, охватывавшие над мутно-зеленой пучиной, заставляли ее поворачивать назад к берегу.

День отгорал за другим, но все они, погожие дни, одинаковые белизной песка, ясностью моря и торжеством слепящего солнца на небе, сливались в единую сверкающую явь — это была явь того счастья, которое грезилось ей в толчее огромного города, где теперь она жила. Бездумно и радостно тратила она дни каникул, не оглядываясь на них, а устремляясь лишь навстречу каждому в его утренний розовый час: еще с постели тянулась она к окну, отодвигала занавеску и смотрела, не заволокло ли небо тучами, не подступает ли дождь. Но все было хорошо, и она вдоволь пользовалась своим осуществленным счастьем, самым древним и простым на земле, — спать спокойно под открытым небом.

Однажды уснула она в полдень, струивший жаркое песчаное марево, а очнулась с таким ощущением во всем теле, будто в него налита тяжелая, холодная вода. Оттолкнувшись от земли и подняв голову, она увидела над собою маленькое тусклое пятно солнца, оно металось среди белесых призрачных лохмотьев. Все вокруг — море, берег, сопки — исчезло в мутной измороси неожиданно наплывшего тумана. В сиреневой глубине его сотрясалось и гудело море.

День потемнел, утратил место во времени, ничтожно сузился, и печаль приникала к сердцу. Как неожиданно это случилось и как быстро, безнадежно ушло тепло. Туман внезапно накрыл все лукоморье от мыса Чайки до маяка и под высокими стенами сопок накапливался, клубился и густел. Лишь на несколько шагов вокруг угадывалась полоса песчаного пляжа, причудливо топорщились в белой мгле неподвижные коряжины. Шура быстро сложила одеяло, накинула платье и, укладывая сумку уже на ходу, припустилась краем моря в сторону города.

Перед нею в тумане возник синий рыхлый силуэт человека; когда с грохотом падавшая волна угасала, шипя и нахлестываясь на берег, слышны становились шаги — неровное шлепанье ног. Человек двигался по самой кромке прибоя, то и дело прихватываемый мотавшимся подолом волны. В двух шагах от себя Шура узнала в нем бывшего своего учителя Юрия Львовича. Штаны его были кое-как закатаны снизу, на ногах мокрке носки, в руке он нес большие черные башмаки.

— Юрий Львович! — окликнула Шура, все же сомневаясь про себя: он ли это?..

Человек остановился, поводя свободной рукой, будто хотел отвести в сторону туманную завесу, мешавшую видеть.

— А-а! Шилова, — произнес он наконец, как следует разглядев Шуру.

— Так точно, Юрий Львович, я самая… — бойко было начала она, но тут же смолкла, увидев, что учитель, кажется, пьян.

Юрий Львович подошел ближе, встал устойчивее, но набегавшая волна вымывала песок из-под его ног, и он пошатывался.

— Ты что здесь делаешь, Шилова? — строгосощуривглаза, спросил учитель; затем, помолчав немногомахнулрукой и улыбнулся. — Приехала? Учишьсягде-нибудь?

— Учусь, Юрий Львович, в физкультурном институте, — растерянно ответила Шура.

— По-нятно… А у меня, знаешь, родился сын. В чепчике… — сообщил он и покрутил пальцем над макушкой, и тут их обоих обдало крупными брызгами, вокруг ног закрутилась пенистая вода.

Шура ухватила за рубаху покачнувшегося учителя, чтобы он не упал ненароком спиною в море.

— Вы же весь мокрый, Юрий Львович, идите лучше домой, — стала она уговаривать его, оттаскивая подальше от воды.

— А почему, собственно? — вскинулся с веселым вызовом учитель, отдергивая свою руку. — Они там пируют, а я хочу погулять… до Чайкино… А вообще-то я обуюсь.

Он бросил перед собою башмаки и стал заталкивать в них ноги, не отряхнув даже песок. Обувшись, он стал раскатывать штаны на мускулистых икрах, и Шура, закусив губы, незаметно придерживала учителя — как бы не ткнулся головой в землю. С грустью узнала она эти учителевы штаны, они были от того новенького костюма цвета кедровых поджаренных орешков, в котором он впервые появился у них в школе, молоденький выпускник столичного института. Тогда брюки его были так разутюжены, что хоть точи об них карандаши. Это был тихий, красивый учитель; однажды на школьном вечере Шура танцевала с ним, и ее рука до сих пор помнит колючую шершавость ткани, из которой был сшит его костюм…

А теперь он здесь, перед нею, над хмельной его головой курится туман, в котором где-то далеко вспыхивает тускло кружочек солнца. Он женился на пышной, грубо-голосой женщине, учительнице младших классов, которая визжит на весь пляж, когда купается, и колошматит ногами по воде, у которой была большая девочка от первого мужа, начальника горкомхоза.

— Идите домой, Юрий Львович, — уговаривает Шура учителя, а он зачем-то начинает сосредоточенно копаться в карманах штанов, сует два пальца в нагрудный кармашек летней рубахи с короткими рукавами. Руки у него перевиты красивыми мышцами, загорелые.