Будем кроткими как дети (сборник)
Шрифт:
Тут пришла война, быстротечная эта война, в порту Торо высадился русский десант, а вскоре после бомбежки и в Яма-Сига вошли русские. Власть японцев над нами кончилась, и мы стали свободны!
И вот опять появился в городе Кан Досон, и уже он не прятался, а сам искал Исикаву по всем дворам. Помнишь, я говорил тебе про шлюшку Исикавы? У нее еще волосы вылезли на затылке от кислоты. Так вот, Кан Досон, говорят, крепко скрутил ее веревками и пытал: где твой такой-сякой самурай? Но ничего не выпытал, кажись…
Как раз в это время, то бишь два года тому назад, мне здорово повезло: я продал русскому интенданту стадо свиней
Продолжение рассказа одноглазого
Тогда была уже эта общая могила русских солдат, которые ради чужой свободы сложили головы на перевале, — подумать, Дэксу, в какой страшной дали от родных мест! Я сидел здесь, у этого камня, и считал деньги, сиротские свои деньги в русских бумажках.
Вдруг слышу звуки, какие-то странные звуки — кто-то поднимается на перевал вон с той стороны и то запоет диким голосом, то захохочет, словно филин. Сгреб я денежки в ржавую японскую каску, которая валялась возле могилы, и спрятался вон за тот куст. Лежу и осторожно выглядываю, и вижу…
Поднимается на гору старичок по прозвищу Лян-юбка, знакомый горбатый старичок из приморского поселка. По своей убогости он не мог носить штаны, носил что-то вроде женской юбки. За Ляном шла корова на веревке, черная, как головешка. На этой корове, поперек ее спины, лежал длинный мешок, крепко обмотанный веревкой. А позади коровы шел налегке какой-то кореец с огромными плечами, на ногах его были лапти из сыромятной кожи. Из-за этих лаптей я сначала не признал в человеке Кана Досона, — как же, стал бы он разгуливать в лаптях. Но это оказался он.
Скажу тебе, Дэксу, я сразу заметил, что дело тут неладно! На мешке была кровь, засохшая кровь, парень! Этот старик Л ян занимается перепродажей коров, свиней, кур и прочей твари, покупает за перевалом в деревнях, а затем пригоняет на побережье. Человек он почтенный, скромный, но в тот раз он был пьян, словно гейша к полуночи. Его спутник не был трезвее, он-то и запевал песню, все время начиная с одного и того же места, а старик горбун смеялся, как козлик, и вместе с ним хохотал во всю глотку силач Кан Досон.
Добравшись вон до того поворота, Лян-юбка остановился, бросил веревку и вдруг принялся плакать. Корова сразу потянулась к траве, — знать, не кормлена была, бедняга. Кан Досон подскочил к старику и заорал диким голосом:
— Лян! Ты почему плачешь, отец?!
Я лежал за тем кустом, горбатый Лян стоял совсем близко, рукой достать, — плачет, нагибается и юбкой лицо вытирает. Кан смотрел на него, смотрел, выкатив глаза, и рукою вот так вот за нос себя потряс и крикнул:
— Что случилось, бедный ты, разнесчастный калека?
— Где мой барашек? — спрашивает Лян-юбка, а плакать не перестает.
— Да не было у тебя никакого барашка, Лян! Не было! — кричит в ответ Кан Досон. — Тебе с пьяных глаз показалось, старик!
— А в мешке что? Не барашек ли мой? — спрашивает Лян.
— В мешке! Ишь чего захотел узнать! — надулся Кан, словно индюк. — Но так и быть,
— Хочу, — ответил Лян-юбка, покачиваясь. — Но если там лежит мой барашек, то я должен буду, сынок, тут же, на месте, убить тебя, уж ты прости меня, человек.
— Да что ты все про барашка поминаешь, старик! Ведь пропили мы его в деревне, вспомни! Вместе с моим мулом пропили! Ну? — начал спорить с горбуном Кан Досон.
Я не стал больше дожидаться — ведь в любую минуту меня могли увидеть — и тихо отполз в сторону. Этот Кан Досон, чего доброго, мог отнять все мои горькие денежки, и ничего бы с этим я не смог поделать, сила на этом свете, парень, пока превыше справедливости. Я ушел тогда, думая о печалях нашего мира, а через несколько месяцев, уже холодной осенью, возвращаясь назад с того побережья, увидел здесь этот череп. И я догадался, что это голова забулдыги Исикавы. Кан Досон, должно быть, все же настиг самурая и расправился с ним, как того желала его свирепая душа. И в мешке том, парень, лежал не кто иной, как сам Исикава! Кан Досон прикончил его и вывез тело в горы, чтобы тайно похоронить. Думаю, что он попросту скинул труп вон с того обрыва, вон к тем маленьким березкам внизу, и дело на этом было кончено.
И вы сейчас будете смеяться, учитель! Когда одноглазый бродяга дошел до этого места в рассказе, нелепый Дэксу вдруг вскочил и побежал к краю обрыва, на бегу поддергивая свои ватные штаны. Разинув рот, он долго смотрел вниз, а потом оглянулся на одноглазого.
— Ты чего, Дэксу? — крикнул тот.
— А как же так… Как же, дядюшка, голова Исикавы оказалась здесь, на дороге? — удивлялся Дэксу. — И почему там, внизу, я не вижу его скелета?
— Эх, парень, какие пустяки, однако, тебя занимают! — рассердился одноглазый. — Лиса все растащила. Была лунная ночь, лиса вышла сюда и легла с добычей на ровное место. Теперь тебе ясно, олух?
— Ясно, дядюшка, — виновато ответил Дэксу и вернулся на свое место, высоко поднимая красные, растоптанные ноги.
— Нет, ничего тебе, вижу, не ясно, — сказал одноглазый бродяга. — Самого главного ты никак не поймешь, потому что ты слишком прост душою. Тебе бы, Дэксу, только пожрать бы, да поспать, да поворошить какую-нибудь бабу. А не поймешь ты, парень, того, что люди на свете не умеют жалеть друг друга. Нету у них пощады — ни у кого ни к кому. И отчего бы такое? Вот ты знаешь мое ремесло, Дэксу. Не я его выбирал — судьба моя злосчастная его выбрала. При таком ремесле ты всегда один против всех, и все другие против тебя. Нету у меня ни отца, Ии матери, ни жены, ни детей, — а разве я такой, как все они? Уж мне-то незачем кривить душой, уж я-то очень хорошо вижу всех со стороны: никуда они не годятся, Дэксу! Добра каждый старается нахватать столько, что уже обеими руками не удержит. А попробуй-ка что-нибудь нечаянно прихватить с краю, что- нибудь даже не нужное ему… О-го-го!