Будьте моей тетей

Шестакова Галина Геннадьевна

Со временем она смирилась с этим. Не с тем, что она её не спасла, а с тем, что её постоянно выжигало изнутри. Поэтому она почти не ездила на кладбище. Не могла заставить себя.

– Знаешь, – сказала ей соседка по даче (встречались они редко, друг другу симпатизировали, и эти встречи были приятны обеим), – я иногда думаю, почему мы так бываем слепы в некоторых ситуациях?

– В каких? – удивилась Мила. – Странно слышать это от тебя, Оля. Мне казалось, что ты очень проницательная женщина.

– Я сегодня

просто думаю об этом целый день, – улыбнулась Ольга. – А поделиться своими философскими наблюдениями не с кем. А тут ты! Придётся тебе терпеть.

– Я с удовольствием. Редко с кем можно пофилософствовать. Люди в основном беседуют на житейские темы. Ну, мои знакомые, в основном так делают.

– Сегодня день рождения моей мамы, я целый день думаю о ней и о том, как я была слепа. Не понимала, что она уходит и как много ей не сказала, – Ольга посмотрела на Милу. – Прости, тебе, наверное, тяжело об этом?

– Два года прошло уже, – Мила улыбнулась, – к этому привыкаешь. Я тоже об этом часто думаю. Но знаешь, возможно, это хорошо. Это у нас как встроенный предохранитель. Если это видеть и понимать, можно сойти с ума.

– Да, – согласилась Ольга, – предохранитель. Но всё равно, потом, когда ты это понимаешь, сложно простить себе такое.

– Сложно простить себе, что ты сделал не всё, что мог. А ещё, – Мила поняла, что больше не может держать это в себе, – а ещё то, что ты сама даёшь разрешение врачам убить свою мать.

Она посмотрела на Ольгу и заплакала.

– Мила, – Оля достала носовой платок и протянула ей. – Тебе надо рассказать это кому-то.

– Я пыталась рассказывать батюшке, но он сказал, что это гордыня, и отправил меня читать молитвы.

– Я слушаю.

– Не могу себе этого простить…

Мила, стараясь говорить спокойно и даже немного обезличено, рассказала Ольге, что не дала разрешения реанимации откачивать маму.

Ольга слушала молча, не перебивая. После того как Мила закончила рассказ, вздохнула.

– Это милосердие, Мила. Не гордыня. Это милосердие. Ты спасла её от боли. Невыносимой боли. Ты же понимаешь, что значит неоперабельная онкология? Её выписали умирать. Потом были бы страшные боли и не помогающие обезболивающие.

Она помолчала.

– У меня так умирал дядя. Сестра не хотела это признавать. У него была клиническая смерть, она настояла, чтобы его откачали. И подарила ему ещё полгода жизни.

– Вот, – всхлипнула Мила. – Я тоже могла это сделать.

– И через полгода, – продолжила Ольга, – он, умирая, проклял её за то, что она заставила его пройти через этот ад и не дала милосердно уйти в первый раз. Поэтому ты избавила маму от мучений. Это милосердие.

Вечером Мила приехала домой и впервые заснула спокойно. А на следующий день приехала на кладбище.

– Я простила себя, мама, – сказала она.

ДА КОМУ ТЫ НУЖЕН ПЕТРОВ!

Петров проснулся и по привычке поискал тёплый, разжаренный к утру под пуховым одеялом

бок любимой жены. Обычно Любка недовольно мычит во сне, спихивает руку Петрова, а он подтягивает её за талию, утыкается носом ей в ложбинку между плечом и шеей и вдыхает её запах. Любка брыкается, что ей щекотно, и отодвигается.

Петров лежит ещё какое-то время, чувствуя запах Любки, её податливый бок, перебирает складочки на талии благоверной, вздыхает и встаёт: поставить чайник, шаркая дойти до ванной и умыться.

Любка поднимается только к завтраку.

– Я тебе и обед, и ужин, а на завтрак не рассчитывай. Надо – сам готовь, – через год супружеской жизни сказала ему жена.

С тех пор и повелось. Петров сам всё покупает для завтрака, сам готовит. Накрывает и будит жену. Любка выходит взлохмаченная, сонная и сердитая.

– Что лыбишься? – это вместо «доброго утра» говорит она.

Петров знает, что это не со зла, просто Любке надо выпить кофе и съесть чего-нибудь, и тогда она и улыбнётся, и поцелует его перед работой.

Но сейчас Петров наткнулся на пустоту. От неожиданности открыл глаза и увидел, что он не дома. Закрыл глаза и начал этот день ещё раз. Поискал под одеялом бок жены. Но было понятно – что-то пошло не так. Одеяло было другое, кровати не было, был диван. Подушка была не такая. Всё было не так.

Он снова приоткрыл глаза. Комната была совсем другая. Другая!

И женщина рядом тоже была другая.

Не жена.

Не Любка.

Петров обречённо закрыл глаза и всё вспомнил.

Началось всё с утра понедельника. Любка встала недовольная, завтрак ей не понравился, и кофе остыл, пока она вставала. Она с раздражением выплеснула кофе в раковину. Брызги полетели по всей кухне: на стенку, на пол, на новую белоснежную рубашку Петрова. И на галстук, который ему подарила мама.

Петров не сдержался и рявкнул на Любку. Любка тоже не сдержалась и рявкнула на Петрова. Мало того, запустила в него кружкой с кофейной жижей, которая не вылилась до этого в раковину до конца. Петров стоял, молчал, краснел, а потом высказал всё, начиная со свадьбы.

Любка не молчала ни секунды, не дала Петрову даже договорить и высказала ему всё, начиная с их знакомства.

Матом.

Такое у Любки случалось от переизбытка эмоций, она не могла подобрать нормальных слов и вываливала весь свой запас, который получала не один год в деревне у бабушки на каникулах. Каждый раз, когда она возвращалась от бабушки, которая в прошлом была учительницей русского языка, а выйдя на пенсию, стала жить в деревне, в доме ещё своей прабабушки, Любка, прожив эти три месяца каникул на «свободном выпасе», как говорил папа, приезжала с новым багажом интересных слов, которые узнавала от деревенских. Слова были необычные, ёмкие и хлёсткие. Не такие вялые, какие обычно использовали в городе и в школе. Слова, которые привозила Любка, настолько соответствовали её неукротимому характеру, что расставаться с ними категорически не хотела.