Будущее, ХХI век. Десантники
Шрифт:
Коридор был пуст. Прямо перед дверью висел жизнерадостный плакат: «Помни, ты — пайщик. Интересы компании — твои интересы». Бэла взялся за голову, закрыл глаза и некоторое время постоял так, слегка покачиваясь. Боже мой, подумал он. Когда же все это кончится? Когда меня отсюда уберут? Ну, какой я комиссар? Ведь я же ничего не могу. У меня сил больше нет. Вы понимаете? У меня больше нет сил. Заберите меня отсюда, пожалуйста. Да, мне очень стыдно и все такое. Но больше я не могу…
Где— то с лязгом захлопнулся люк. Бэла опустил руки и побрел по коридору. Мимо осточертевших рекламных проспектов на стенах. Мимо запертых кают инженеров. Мимо высоких узких дверей полицейского отделения. Интересно, в кого могли стрелять на этаже администрации?
— Здравствуйте, Хиггинс, — сказал Бэла.
Хиггинс открыл глаза.
— Добрый день, мистер Барабаш.
Голос у него был мужественный, но немножко сиплый.
— Что нового, Хиггинс?
— Пришла «Гея», — сказал Хиггинс. — Привезли почту. Жена пишет, что очень скучает. Как будто я не скучаю. Вам тоже есть четыре пакета. Я сказал, чтобы вам занесли. Я думал, что вы у себя.
— Спасибо, Хиггинс. Вы не знаете, кто сегодня стрелял на этом этаже?
Хиггинс подумал.
— Что-то я не помню, чтобы сегодня стреляли, — сказал он.
— А вчера вечером? Или ночью?
Хиггинс сказал неохотно:
— Ночью кто-то стрелял в инженера Мейера.
— Это сам Мейер вам сказал? — спросил Барабаш.
— Меня не было. Я дежурил в салуне.
— Видите ли, Хиггинс, — сказал Барабаш. — Я сейчас был у управляющего. Управляющий в десятый раз заверил меня, что оружие здесь имеется только у вас, у полицейских.
— Очень может быть.
— Значит, в Мейера стрелял кто-нибудь из ваших подчиненных?
— Не думаю, — сказал Хиггинс. — Том был со мной в салуне, а Конрад… Зачем Конраду стрелять в инженера?
— Значит, оружие есть у кого-нибудь еще?
— Я его не видел, мистер Барабаш, этого оружия. Если бы видел — отобрал бы. Потому что оружие запрещено. Но я его не видел.
Бэле вдруг стало все совершенно безразлично.
— Ладно, — вяло сказал он. — В конце концов следить за законностью — дело ваше, а не мое. Мое дело — информировать МУКС о том, как вы справляетесь со своими обязанностями.
Он повернулся и вышел. Он спустился в лифте на второй этаж и пошел через салун. В салуне никого не было. Вдоль стен мигали желтыми огоньками продавцы-автоматы. Напиться, что ли, подумал Бэла. Нализаться, как свинья, лечь в постель и проспать двое суток. А потом встать и опять напиться. Он прошел салун и пошел по длинному широкому коридору. Коридор назывался «бродвеем» и тянулся от салуна до уборных. Здесь тоже висели плакаты, напоминавшие о том, что «интересы компании — твои интересы», висели программы кино на ближайшую декаду, биржевые бюллетени, лотерейные таблицы, висели таблицы бейсбольных и баскетбольных соревнований, проводившихся на Земле, и таблицы соревнований по боксу и по вольной борьбе, проводившихся здесь, на Бамберге. На «бродвей» выходили двери обоих кинозалов и дверь библиотеки. Спортзал и церковь находились этажом ниже. По вечерам на «бродвее» было не протолкнуться, и глаза слепили разноцветные огни бессмысленных реклам. Впрочем, не так уж и бессмысленных — они ежевечерне напоминали рабочему, что ждет его на Земле, когда он вернется к родным пенатам с набитым кошельком.
Сейчас на «бродвее» было пусто и полутемно. Бэла свернул в один из коридоров. Справа и слева потянулись одинаковые двери. Здесь располагались общежития. Из дверей тянуло запахом табака и одеколона. В одной из комнат Бэла увидел лежащего на койке человека и вошел. Лицо лежавшего было облеплено пластырем. Одинокий глаз грустно смотрел в потолок.
— Что с тобой, Джошуа? — спросил Бэла, подходя.
Печальный глаз Джошуа обратился на него.
— Лежу, — сказал Джошуа. — Мне следует быть в шахте, а я лежу. И каждый час теряю уйму
— Кто тебя побил?
— Почем я знаю? — ответил Джошуа. — Напился вчера так, что ничего не помню. Черт меня дернул… Целый месяц крепился. А теперь вот пропил дневной заработок, лежу и еще буду лежать. Он снова печально уставился в потолок.
— Да, — сказал Бэла.
Ну, вот что ты с ним поделаешь, подумал он. Убеждать его, что пить вредно — он это и сам знает. Когда он встанет, то будет сидеть в шахте по четырнадцать часов, чтобы наверстать упущенное. А потом вернется на Землю, и у него будет черный лучевой паралич и никогда не будет детей или будут рождаться уроды.
— Ты знаешь, что работать в шахте больше шести часов опасно? — спросил Бэла.
— Идите вы, — тихо сказал Джошуа. — Не ваше это дело. Не вам работать.
Бэла вздохнул и сказал:
— Ну, что ж, поправляйся.
— Спасибо, мистер комиссар, — проворчал Джошуа. — Не о том вы заботитесь. Позаботьтесь лучше, чтобы салун прикрыли. И чтобы самогонщиков нашли.
— Ладно, — сказал Бэла. — Попробую.
Вот, думал он, направляясь к себе. А попробуй, закрой салун, и ты же сам будешь орать на митингах, что всякие коммунисты лезут не в свое дело. Нет никакого выхода из этого круга. Никакого.
Он вошел в свою комнату и увидел, что там сидит инженер Сэмюэль Ливингтон. Инженер читал старую газету и ел бутерброды. На столе перед ним лежала шахматная доска с расставленными фигурами. Бэла поздоровался и устало уселся за стол.
— Сыграем? — предложил инженер.
— Сейчас, я только посмотрю, что мне прислали.
Бэла распечатал пакеты. В трех пакетах были книги, в четвертом — письмо от матери и несколько открыток с видами Нового Пешта. На столе лежал еще розовый конвертик. Бэла знал, что в этом конвертике, но все-таки распечатал его. «Мистер комиссар! Убирайся отсюда к чертовой матери. Не мути воду, пока цел. Доброжелатели». Бэла вздохнул и отложил записку.
— Ходите, — сказал он.
Инженер двинул пешку.
— Опять неприятности? — спросил он.
— Да.
Он в молчании разыграл защиту Каро-Канн. Инженер получил небольшое позиционное преимущество. Бэла взял бутерброд и стал задумчиво жевать, глядя на доску.
— Вы знаете, Бэла, — сказал инженер, — когда я впервые увижу вас веселым, я скажу, что проиграл идеологическую войну.
— Вы еще увидите, — сказал Бэла без особой надежды.
— Нет, — сказал инженер. — Вы обречены. Посмотрите вокруг, вы сами видите, что обречены.
— Я? — спросил Бэла. — Или мы?
— Все вы со своим коммунизмом. Нельзя быть идеалистами в нашем мире.
— Ну, это нам двадцать раз говорили за последние сто лет.
— Шах, — сказал инженер. — Вам говорили правильно. Кое-что, конечно, недооценили и потому часто говорили ерунду. Смешно было говорить, что вы уступите военной силе или проиграете экономическое соревнование. Всякое крепкое правительство и всякое достаточно богатое государство в наше время непобедимо в военном и экономическом отношении. Да, да, коммунизм, как экономическая система, взял верх, это ясно. Где они сейчас, прославленные империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких там Мицуи и Мицубиси? Все лопнули и уже забыты. Остались жалкие огрызки вроде нашей «Спэйс Перл», солидные предприятия по производству шикарных матрасов узкого потребления… Да и те вынуждены прикрываться лозунгами всеобщего благоденствия. Еще раз шах. И несколько миллионов упрямых владельцев отелей, агентов по продаже недвижимости, унылых ремесленников. Все это тоже обречено. Все это держится только на том, что в обеих Америках еще имеют хождение деньги. Но тут вы зашли в тупик. Есть сила, которую даже вам не побороть. Я имею в виду мещанство. Косность маленького человека. Мещан не победить силой, потому что для этого их пришлось бы физически уничтожить. И их не победить идеей, потому что мещанство ограничено и не приемлет никаких идей.