Будущее проходит сейчас
Шрифт:
– Ага, – перебил я. – Я уже даже название придумал. Сонавитограф, разновидность ню. – И почему-то представил себе выходящую из моря обнаженную блондинку.
– Не спеши с выводами, – поморщился он. Неужели мое лицо так же искажается, когда меня перебивают во время доклада? – Все может измениться в один момент. Оценщиком в таких вопросах может быть только будущее.
– Будущее уже прошло, – прошептал я, прикусив краешек бокала.
– Ерунда! Ты ведь еще не умер. Твое будущее еще впереди… Но оно проходит. Каждый миг и именно сейчас.
– Думаешь… мне еще не поздно?
– Не знаю… – Широкие накладные плечи приподнялись и опустились. – Не знаю, но от всей души желаю тебе удачи. Как себе самому, честно… И
Он ушел первым, сказав, что гипотезы гипотезами, но так ему спокойнее. Накинул плащ и вышел на улицу, оставив на блюдце несколько новеньких, как утюгом разглаженных купюр.
«А деньги у них совсем как наши, – устало подумал я. – Только там их, кажется, больше…»
И, хоть вышел я, как мне показалось, практически следом за двойником, его нигде уже не было видно. Видимо, он успел дойти до угла. Или просто отбыл в свой собственный мир… А я вернулся. За подаренной книгой, которую чуть было не забыл на столике. Но все-таки не забыл. Иначе, наверное, никогда не простил бы себе. Потерять единственное доказательство того, что может быть… где-нибудь… другая жизнь.
***
Ночь я провел за чтением, в свете ночника, по пояс высунувшись из тесного одеяльного кокона. После третьего стакана крепчайшего чая алкоголь совершенно выветрился, если не из крови, то по крайней мере из головы. Строчки больше не плыли перед глазами, одиннадцатисложные слова уже не вызывали оторопь, но проглатывались с легкостью таблетки шипучего аспирина. И с той же легкостью усваивались организмом, сиречь мозгом.
Когда Светлана, которой мой свет не давал покоя, недовольно проворчала что-то и ушла спать в зал, я только с удивившей меня отстраненностью подумал: «А интересно, в каких числах проводится конвент в Риге? И что такое вообще «конвент»?» и вернулся к чтению.
Часть прочитанного оставалась за рамками моего понимания. Например, я так и не понял, что собой представляют неоднократно упоминаемые «дегрессивные лучи». Точнее, откуда взялось само определение «дегрессивные». Если «де» – это отрицательная частица, в смысле «отрицающие прогресс», то почему бы автору (мне?) не воспользоваться общепринятым термином «регрессивные»? Так ведь вроде правильнее?
Зато другая, значительно большая часть текста вызывала в душе щекочущее чувство узнавания. Так мог бы написать я, если бы попробовал… Разрешил себе попробовать.
И вот ближе к середине – романа, ночи, а если разобраться, то и жизни – я решительно захлопнул книжку, положил поверх нее чистый, хотя и неровно вырванный лист бумаги и нашарил в ящике тумбочки карандаш.
«– Черт! А можно тебя потрогать?
– Ради бога! – рассмеялось оно и само протянуло руку навстречу…» – написал я и на несколько секунд буквально задохнулся от сладчайшего восторга. Резкий, в пределах пары реплик скачок от черта к богу показался мне невиданно смелым, а употребление глаголов и местоимений в форме среднего рода – весьма интригующим.
«…может быть… где-нибудь… другая жизнь» – дописывал я под аккомпанемент первых поливальных машин, в свете бесполезного теперь ночника. Собственная недавняя мысль, повторенная несколько часов спустя на бумаге, уже не вызывала давящего ощущения безысходности. Напротив, казалась исполненной оптимизма.
Я отключил будильник за секунду до звонка, радуясь этому, как спасший город сапер. На автомате прошлепал в ванную, долго и с наслаждением выбривал щетину из складок помятого лица. Машинально позавтракал, вернулся в спальню, распахнул створку гардероба и тут остановился.
Заблаговременно выглаженный парадный костюм – все-таки сегодня со мной будут беседовать по поводу перевода в семнадцатый отдел, что почетно, хотя и вызывает некоторые опасения – покачивался на вешалке как висельник под порывами ветра. Перекинутый через плечо галстук усугублял неприятное сходство. Зато из-под крышки пылесосной коробки торчал уголочек чего-то светлого и полузабытого.
– Черт! – сказал я и потянул за уголок. – А можно тебя потрогать?
Уцепившись за край штанины, я вытащил джинсы целиком, по-прежнему белые, но пыльные… как будто и не было в доме никогда пылесоса. Увы, без пуговицы на левой штанине – то ли оторвалась сама, то ли Светлана пристроила себе на какое-нибудь пальто. Я влез в джинсы, просто так, чтобы померить, и результат меня, честно сказать, слегка озадачил. Но в целом ничего, главное – никуда в них не садиться. Эх, жаль, тельняшки не найти! Какое-то время, я помню, она болталась на трубе под раковиной, ею, кажется, вытирали обувь, потом пропала окончательно. Но все еще можно поправить, говорил я себе, снимая с плечиков выходную клетчатую рубашку. В клеточку, в полосочку – какая разница? Лишь бы тело дышало… Легко, как розовые лепестки шиповника, оборвались рукава, с таблеточным звуком отлетели, запрыгали по полу ненужные пуговицы. Все поправимо, повторял я, хотя вот здесь лучше бы все-таки ножницами… А вот куртка… Куртка нашлась, совсем такая же, ни одной новой эмблемы, я натянул ее на плечи, и мне сразу стало как-то невероятно уютно и радостно, как будто из долгих странствий я возвратился наконец домой, вот только не хватало безразмерного болта, который теперь поддерживает антресоль на кухне, но не выламывать же его, в самом деле, из стены, тем более, что через нашу проходную с вот такенным болтом все равно, скорее всего, не пропустят…
***
А пока я размышлял подобным образом, вернее, не пока, а несколькими часами позже, мой давешний собеседник, уже разгримированный и сдавший реквизит (костюм, бумажник, ручка, непригодившаяся зажигалка – черт бы с ними, но вот возвращать часы было по-настоящему жаль!), одетый в свою обычную форму, которая ему, надо сказать, порядком осточертела, снова сидел за столом, только теперь – на жестком стуле, не откидываясь на спинку, но держа спину безукоризненно прямой. Не потому что опасался человека в штатском, сидящего через стол от него, просто голова после вчерашнего раскалывалась, болела немилосердно. «Какая сволочь придумала этот коньяк? – размышлял он, боясь лишний раз пошевелить головой. – Как можно за такие деньги продавать такую гадость?!»
– Ну ты, Валерка, гля, артист! – продолжал расхваливать человек в штатском. – Я вчера два раза запись вашу прокручивал, и сегодня с утра еще разок повторил, пока наслушался. Какой ты, блин, писатель, Лерка, ты артист! Тебя в театре надо показывать, за больши-ие деньги! – человек довольно захихикал.
«Оно рассмеялось, – с омерзением подумал Валерий. – Оно – мое самодовольное посредственное начальство».
– Я ведь, признаюсь, не поверил сперва нашим мозговикам-затейникам. Да и кто, ты скажи, поверил бы? Какое, гля, блин, Альтер Эго? Какие параллельные миры? Это уже не легенда, это сказка настоящая получается.
– А теперь, значит, верите? – холодно спросил Валерий.
– После того, что ты вчера нагородил? – Человек широко развел руками, словно собирался обнять письменный стол. – Вот только про прибор – это ты, на мой взгляд, зря сболтнул. Я уж испугался, завалишь операцию, гля, к чертовой бабушке. Но он ничего, вроде проглотил, не заподозрил даже.
– Немного правды иногда не повредит.
– Это да. Это ты молодец. Представляешь, что было бы, если б Устинова привлекли к работе над прибором? С его-то мозгами, светлыми, только ленивыми и малость закисшими от скуки – тесно ему на такой работе, развернуться негде. И вдруг – переводят его в семнадцатый – с тамошним оборудованием, финансированием, допуском к любым архивам, а главное – с такой, рвать их, крышей, что помощнее нашей будет, в пять накатов – бомбой не прошибешь!.. Попади он к ним – ведь не достали бы потом!