Буги-вуги
Шрифт:
Козы пищат. Дизайн козам по ндраву.
Мы однажды, четыре черненьких чумазеньких чертенка, тушь пролили, и теперь по комнате от стенки до стенки босые негритянские ноги прошлись по потолку — это сикух несказанно впечатляет. Да и где такое увидишь?
Пока то да сё, у нас уже интим: «ты вновь садишься за рояль, снимаешь с клавишей вуаль и зажигаешь свечи».
Свечечка одна — на всё про всё — маленькая, таинственная, мотылёчком бьется, а индикаторы магнитофона, что «Дак сайд оф зе мун» на полугромкости хайфаит, конкуренции ну никак не составляют. Насчет вуалей и клавишей возможны и вариации. «Вишь ю ви хиа» [26] , например, из тех же
26
Pink Floyd — Wish you were here
http://www.youtube.com/watch?v=EAchKt2xjsw
«Мускат». «Токай». Или «Узбексистон». В красивых фужерах. Под сигареты с ментолом. Чем больше медалей, градусов и иноземного табачного дыму — тем альковнее.
Это мы раньше из обкусанных общепитовских тарелок хлебали. Теперь с золотым ободком тарелочки, «ресторан» красивенько так выписано. Кофейный сервизик, правда, подкачал — разнокалиберный, зато графинов мал-мала-меньше на подоконнике.
Быт на уровне.
Пригубили, закурили, потрындели, допили, налили. Шепот, робкое дыханье, тени по углам, шелк, пуговицы, резинки. Резинок много и все тугие — я всё думаю, как? как они терпят?
В эту ночь решили самураи перейти границу у реки. Подождипомнетсяясама. Задышали, заскрипели.
Атмосфэра та еще: флюиды потной страсти носятся по комнате расшибая носы, свечка помирает, но никак не помрёт, мечутся в агонии заугольные тени, лохматыми руками хватая пригоршни флюидов и тыря их по щелям, за обои, про запас, для себя, абы вдруг, но зря, зря — их век не долог, — бобик сдох.
Те, кто успел раньше, подсмеиваются над теми, кто еще. Весело им кайф ломать.
По стаканищу, по сигаретке. Подколки, все голышом, по-родственному, какое тут теперь? Клавы собой любуются напоказ.
Дальше обычно по Марксу. По формуле: товар-товар. Эксчейнч. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Остальное действо зависит от количества выпитого. Уж такое бывает разэтакое… Дружная шведская семейка. Как у поэта Полежаева:
Летите, грусти и печали, К ебене матери в пизду! Давно, давно мы не ебали В таком божественном кругу!А вот Вольдемару, например, нашему соседу по коридору, такие доморощенные утехи давно надоели. Вольдемар исключительно с вазелином. У Вольдемара под кроватью баночка — ручонку опустил, на пальчик, и — «с базелинчиком». Римлянин херов. И не отказываются, говорит, от щекотливых ощущений. В среду — с переду, в пятницу — в задницу.
О, народ! О, нравы!
Любят, любят это дело.
Энергии у них много, у лошадей.
Танцевать начнут. Уж как завернется в какую-нибудь шаль, или покрывало возьмет — и так и эдак, и эдак и так.
Лежишь. Смотришь.
Уходят сами, бесстыжие.
4
Эйфория быстро прошла. Быстро к шаровому привыкаешь и начинаешь губой елозить. Да и неважнец, проскакивающий чаще, чем ожидалось, легче на тот же аппарат свалить.
Ладно гитары — лучше не будет, хоть тресни — не откуда. Слава арам, ревер, считай, не последний в городе, пусть и на соплях — сапожник без сапог, — не на продажу ары делали, а по-русски, для себя. Но голоса… Но бас-калека… Бздеж — не бас. Динамик, как фрамуга от воздушных налетов, сикось-накось не раз подлечен. Чуть пережмешь по мощи — тарелки на столах дребезжат, окна поют, словно Валентина Толкунова, весь кабак вибрирует рыбкой басовому стону в унисон.
Голоса…
Аппарат… Ни в деревне бабка, ни в огороде репка. Сиё и аппаратом-то назвать язык не повернется. Если разобраться, играть на этомнельзя. Невозможно. Тем более таким как мы. Если выставить нас за ушко да под прямой взгляд, на самый махонький, чухонско-чухломской счет не потянем. И что хуже всего, мнится, что все это на раз просекают, что ясней ясного смотримся мы бледней бледного. А уж после ар, с их голосами поставленными, с каждой нотой на своём месте… И звучит-то у ар всё по-другому. Так как надо.
Вот он — комплекс.
Не имей «Амати», а умей играти.
Хотя, конечно. Сравнений и быть не может. Арам — арово. Что хорошо для ар, не одну стаю овчарок в дыму кабацком съевших, то полный сталинградский капут для нас пальцем недоделанных. Что дозволительно им, императорам заблеванных подмостков, им, жизнь на это положившим, то за семь верст и всё небом для нас, выскочек. Как ни тужься — не допрыгнуть. И наконец, что простительно тем, у кого за плечами пятнадцать ветеранских лет под селедку и водку; тем, для кого «Урал» и сейчас любой распрекрасной «Музиме» не уступит; тем, кто тебя по-пьяни и плакать заставит и польку-бабочку при всем честном народе сбацать — то не простительно пришедшим на всё готовенькое со взглядом поверх голов.
Новую еду на новом пару и готовить надо. По крайней мере, чтоб хотя бы горячо было, а уж съедобно…
Могли бы мы и с таким дерибасом жить, ары жили — не тужили, не надо прибедняться уж так уж жалистно, не надо ля-ля. Но ведь слышишь сам, хоть своё и не пахнет; видишь, как у других; понимаешь, как должно быть; и чувствуешь, что — можно. Можно. Если долго мучаться. Мучаться вот не хочется. Хочется на шару, на хвоста, на дурнячок пролететь. Мухой на лед.
В общем, разговоры про Сашу на шоссе до хорошего дела не довели. Загорелись в жопе говн а.
После дождичка, в среду, третью пару мы с Миней загнули, сообразили небольшой бал-маскарад шалу-лала-ла по совокупности с трехдневной щетиной: фуфаи, керзачи, рюкзачишко через плечо не горячо, потому взяли горячо для комплекта и по сценарию — по бутыли «Кавказу» на нос кислосранского разливу, да с десяток пирожков с кошатиной, с пыли ржавой, с комбижиру, тут же у платформы на же де и…
В электропоезде хоть шаром пляши. Два пенсионера на три вагона, едут на дачи печь топить от скуки-докуки. Ай да сразу и причастились не ради пьянства окаянного, а абы здоровия для, да за успех стрёмного мероприятия.
Остаграммились, тащимся, в оконце смотрим. Полоски несжатые грустные думы наводят. Два часа тосковать, полста верст до вотчины институтской трястись, до колхоза «Заветы Ильича», до станции Петрушино, где не одну осень на картофельных угодьях, на барщине пластались; где водки столько пито-перепито — чокнуться можно; где только Минько один троих дефлорировал, не считая распечатанного соития; где за сезон столько абитуриенточек в другую категорию вступает, природу женского естества в мужском проникновении ощутив… Особливо, ежели Господь-Бог запором мучался и солнышко климатило к прогулкам по грибки-ягодицы, если сами ножки за кустики вели, если сами ручки фуфаечку на пригорке расстилали для бесед душевных, для признаний страстных. Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина. Мозоли водяные от сырости, ногти траурные, бронхит и ломота в кост и, зато танцы-шмансы-обжимансы через день да каждый день, мама в окно не поглядывает после восьми, и папа в угол не поставит: плюс на минус будет плюс — такая арифметика.