Бухенвальдский набат
Шрифт:
По вечерам, быстро раздевшись и забравшись на нары, заключенные долго дрожали от холода – окна закрывать не полагалось, в одежде спать не полагалось, а одеялишки были тонкие, редкие, вытертые. Пока не согреешься, тесно прижавшись к соседям, – не уснешь.
И вот в темноте раздается голос:
– Ну что же, братцы, продолжим…
Это Толстяк начинает свои бесконечные повествования…
Давно повелось на 41-м блоке: как только все улягутся по клеткам и погаснет свет, раздается этот голос. Он принадлежит человеку, которого никто не зовет по имени, а только Толстяк, Тюфяк. Он совсем не толстый, но у него короткие и сильные ноги, которые легко и свободно носят присадистое, квадратное тело. Из-за этого он не кажется отощавшим.
Фантазия Толстяка неисчерпаема. Русские сказки, легенды, былины переплетаются с бесконечными вымыслами о царях и царицах, о королях и прекрасных принцессах, об их хитроумных и рисковых любовных похождениях. Николай Кюнг всегда умел почувствовать момент, когда слушателям надоедали прихотливые истории Толстяка, и переводил разговор на другое. Он пересказывал древнегреческие мифы, легендарную историю Троянской войны, сцены из «Одиссеи», сюжеты из русской истории и всегда как-то незаметно подходил к эпизодам героической борьбы русского народа с иноземными захватчиками, рассказывал о Ледовом побоище, о битве при Калке, о Полтавском бое, о разгроме армии Наполеона, о Шипкинской обороне.
Вначале не знали, кто ведет эти рассказы. Николай Кюнг появился на 41-м блоке недавно. Его привезли из Бельгии с каменноугольных шахт в числе тринадцати других офицеров, которые сорвали вербовку пленных во власовскую армию.
В разговор включался Валентин Логунов. Он рассказывал о службе в армии, о своих многочисленных побегах из плена.
Эти разговоры были нужны людям, как пища. Изнуренные тяжелой работой, часто побоями, болезнями, собственной немощью, они жаждали рассказов о мужестве, о человеческом достоинстве, терпении, чести. Это поднимало их способность к сопротивлению, не позволяло опускаться до уровня рабочей скотины, как хотели эсэсовцы.
А скоты попадались в этой огромной массе людей. И еще какие скоты!
Жил на нашем блоке молодой парень по имени Адамчик. Он любил похвастаться своими любовными похождениями, рассказывал, как за ним бегали девушки и «липли» замужние женщины, а он будто бы легко бросал их. Свои похотливые историйки он сопровождал самой разнузданной, грязной бранью. Конечно, на блоке часто раздавалась матерная ругань, и на это мало кто обращал внимание. Часто таким образом люди выражали злость, досаду, отчаяние, но у Адамчика она была особенно смачная и отвратительная. Может быть, потому еще, что он был очень молод. Слушая его, люди пожилые качали головами, а молодежь охотно повторяла его пошлые прибаутки. Обидно было видеть, что часть хороших ребят подпадает под его влияние.
Я решил проучить Адамчика.
Воскресный день ветреный, слякотный. Мокрый снег застилает землю, залепляет стены и крыши бараков, мгновенно нарастает на плечах пробегающих людей. Заключенные жмутся по своим блокам.
У нас во флигеле А собралось человек двести, пришли поболтать из других блоков. Тут же Яша Никифоров. У него в руках раздобытая где-то с помощью немцев-заключенных гитара. Он неторопливо щиплет струны, неторопливо вокруг него струится разговор. Все сегодня настроены лениво, вольно, отдыхают, никуда не спешат.
Вот я и решил, что настала подходящая обстановка разыграть Адамчика.
– Есть у нас паренек, – говорю, – забавно рассказывает о своих похождениях. Не хотите ли послушать?
Вокруг оживились:
– Давай! Просим!
Я посмотрел на Адамчика, он так и просиял весь.
– Ты, – спрашиваю, – Адамчик, давно в Бухенвальде?
– Скоро будет год.
– Ты вчера рассказывал о девушке Гале, которая очень тебя любила, а ты бросил ее беременную и нашел другую женщину. Неужели тебе не жаль ее было?
Адамчик не понял иронии в моих вопросах, он сиял, считая себя героем.
Видя, что мы собрались плотной толпой, наш блоковый Вальтер забеспокоился: не митинг ли устроили русские? Ленька заверил его: разбирается моральный вопрос – и посоветовал Вальтеру уйти на время куда-нибудь на другой блок. Вальтер махнул рукой и остался, жадно прислушиваясь к тому, о чем мы говорим.
А Адамчик вошел в раж от всеобщего внимания:
– А чего их жалеть – баб и девок? Все они распутницы, сами вешались мне на шею…
– А твои сестры – тоже распутницы?
Мой вопрос застал его врасплох:
– О сестрах не знаю…
– А твоя мать?
Адамчик смутился, заключенные настороженно ждали, что будет дальше.
– О матери я ничего не говорил…
Моя ирония кончилась, я говорил уже жестко:
– Зато часто поминал чужих матерей. А теперь займемся арифметикой. Тебе сейчас 18, а до войны тебе, следовательно, было 16. Когда же ты успел так много нашкодить? Да на тебя, сопляка, наверное, еще ни одна девка посмотреть не успела…
Все вокруг захохотали, Адамчик пристыженно молчал. Я решил все высказать до конца:
– Ты своим грязным вымыслом порочишь женщин, которые там сейчас слезы о нас льют. А скольких людей ты оскорбил своей матерной бранью? У меня сын такой же по возрасту, я бы стыдился, если бы он на тебя был похож…
Послышался одобрительный гул. Кто-то выкрикнул к удовольствию всех:
– Не Адамчик, а «мадамчик»!
Снова две сотни глоток забились в сокрушительном смехе. Смеялся вместе с нами и совершенно успокоившийся Вальтер. Так это прозвище и пристало к парню. С тех пор его уже никто не стал слушать. Адамчик был повержен…
Хорошо налаженную жизнь нашего блока 41 не изменил даже приказ комендатуры очистить барак и всем перебраться на 30-й блок. Здесь предполагалось расположить пригнанных недавно норвежцев. Имущества у нас никакого. Перебрались мы быстро. Беспокоило нас только одно: Вальтера вызвали к первому старосте лагеря Эриху Решке. Мы знали: ему предлагают остаться на 41-м блоке с норвежцами.
– Останется или не останется? – тревожно переговаривались мы. —Конечно, там ему будет легче. Эти норвежцы – врачи и студенты, люди интеллигентные. Они будут получать посылки и уж, разумеется, Вальтера не оставят без подарков.