Бухенвальдский набат
Шрифт:
И какова же была наша радость и гордость, когда прибежавший Ленька громогласно сообщил:
– Вальтер отказался от норвежцев, он остается с нами!
И когда Вальтер Эберхардт появился в дверях блока, мы встретили его возгласами и рукоплесканиями. Он был глубоко растроган и тут же деятельно принялся хлопотать. Достал где-то несколько лишних одеял, кому-то сумел сменить порванное белье, притащил на блок кое-что из теплых вещей, чтобы раздать их самым слабым и больным.
Зато, когда подошел день его рождения, 24 ноября, мы решили его отпраздновать торжественно. Вечером после переклички в
«Десятый день рождения – в тюрьме и Бухенвальде. Этого многовато, милый Вальтер.
Давай в одиннадцатый раз встретимся на воле, а пока горячо поздравляем!
Самые лучшие пожелания ко дню рождения. Твои русские товарищи».
Но самым главным подарком был большой торт, сделанный из хлебных крошек, с пятиконечной звездой из свекольного повидла, который величественно, под аплодисменты внес Ленька, верный помощник и переводчик Вальтера.
А Вальтер, ни о чем не подозревавший даже днем, был совершенно потрясен и от волнения забыл все русские слова. Он что-то пытался говорить по-немецки, но слова его тонули в гуле приветствий.
Нет, положительно все складывалось как нельзя лучше на нашем 41-м блокр. Здесь заключенных не били, здесь царила атмосфера дружелюбия. И это было замечено кое-кем…
Как-то ко мне подошел Василий Азаров:
– Иван Иванович, кто-то у вас по вечерам ведет поучительные беседы…
Я хитрю:
– Есть такое дело. Увлекательно рассказывает, а кто – не знаю, не видно в темноте…
– Ну, вы-то, вероятно, знаете, – смеется Василий. – Это ваши ребята хорошо придумали. Многие одобряют работу на вашем блоке и просили передать, чтобы вы соблюдали большую осторожность. Когда кто-то рассказывает, выставляйте у дверей надежных ребят на случай появления эсэсовцев. Я давно в Бухенвальде и знаю, что это не лишнее. Кроме того, во время рассказа никого не выпускайте из блока. Вы меня поняли? Договорились?
– Понял. Договорились.
Я был рад. Вот и первое поручение. Не знаю, от кого оно исходит, но Василий говорит так серьезно не случайно и не только от себя.
Действительно, все складывается как нельзя лучше. Я уже чувствую себя нужным и даже полезным кому-то.
И вдруг один нелепый случай чуть было не опрокинул все…
Зима – время самое тяжелое для плохо одетых, изможденных недоеданием узников Бухенвальда. Участились смерти, труповозы не успевали убирать мертвых.
В один из рабочих дней Ленька сказал мне:
– Иван Иванович, на 25-м блоке больных на целый день запирают в умывальной. Это блоковый – Вилли Длинный – хочет показать эсэсовцам, что у него образцовый порядок и все люди на работе.
Я не сразу поверил этому. Вилли? Может ли он пойти на такое?
А Ленька тормошит меня:
– Не верите? Пойдемте вместе, посмотрим.
Я отправился за ним. Вошел в барак. Никого. Две двери: правая, в уборную, открыта, левая – заперта. В замочную скважину видно: на цементном полу сидят люди. Не шевелятся. Я дал знак Леньке: постучи в дверь. Он легонько стукнул.
Не могу передать, какое чувство ярости и жалости овладело мной. Мы с Ленькой переглянулись и решили идти к блоковому протестовать, доказывать – словом, там видно будет…
Но едва я обернулся от двери, как увидел Вилли. Он стоял передо мной гора горой – высоченный, могучий, в плечах косая сажень, а рядом с ним два его помощника. Недолго раздумывая, Вилли схватил меня за шею огромными лапищами и поволок в помещение. Я еще пытался сопротивляться, хватался руками за косяки дверей. Били основательно. Чья-то услужливая рука подала Вилли железный скребок, каким обычно очищают наледь с лестниц. Я помню только одно – Ленька выскочил из барака и закричал что было сил:
– Братцы! Русские! Помогите! Убивают нашего подполковника Ивана Ивановича!
Только после я узнал, что было дальше.
Первым во главе команды мусорщиков ворвался Толстяк. Он бросился к Вилли Длинному с метлой в руках. У Вилли был только один путь для отступления – вбежать в спальню и выпрыгнуть в окно. У входа в барак уже толпились, русские. Вилли в несколько прыжков добежал до 30-го блока, надеясь найти защиту у Вальтера Эберхардта. Он ведь знал, каким авторитетом пользуется Вальтер у русских!
Но Вальтера на блоке, видимо, не было, зато неизвестно откуда взявшиеся русские пытались поймать его.
Вилли снова выпрыгнул через окно спальни и где-то скрылся.
Я очутился в лазарете. Русские врачи Суслов и Гурин уже залатали пробоины, полученные мной от скребка, положили примочки на ушибленные места. И вот я лежу на нарах в своем 30-м блоке. От нервного потрясения меня кидает то в жар, то в холод. Временами погружаюсь в забытье.
Когда я окончательно пришел в себя, увидел, что около меня сидит пожилой человек с большой головой, грубо отесанным лицом. Его широко расставленные серые глаза участливо смотрят на меня. Я догадался, что это третий староста лагеря немецкий коммунист Пауль Шрек.
Он положил руку на мою перевязанную голову и спросил по-русски:
– Ты можешь, Иван, сейчас понять, что я скажу?
– Постараюсь понять, говори.
– Нельзя, Иван, допустить, чтобы сегодняшний случай стал причиной ненависти и конфликта между советскими товарищами и немецкими коммунистами. Ты об этом подумай. Ответ дашь через товарищей, которые придут к тебе, – добавил он, поднимаясь. Желаю тебе скорого выздоровления.
Прошло сколько-то времени, и я увидел перед собой пожилого, тощего-претощего немца, наклонившегося надо мной Через большие стекла очков смотрели на меня грустные глаза.
– Меня зовут Густав Bегерер, я врач, – сказал он тоже по-русски. —Тебе нужна какая-нибудь помощь?
– Спасибо за заботу, Густав. Мне ничего не нужно.
– К тебе, Иван, есть просьба от немецких товарищей. Некоторые русское происшествие на 25-м блоке стараются раздуть. Это может иметь тяжелые последствия и для вас, и для нас. Ты, Иван, должен помириться с Вилли. Он человек неплохой, только грубый, невоспитанный, деревенский.
– Ты, Густав, требуешь невозможного. Меня Вилли Длинный избил, и я же должен просить у него прощения.