Бухенвальдский набат
Шрифт:
Из деталей и деталюшек оружие собиралось по ночам где-нибудь в умывальной или вещевом складе лазарета. А потом переправлялось на тайные склады.
Тайные склады! Много у нас забот было с этими тайниками. Один раз мы с ужасом обнаружили, что в склад под полом 7-го блока натекла весенняя вода. Сколько трудов и риска было вложено в этот склад! И все, казалось, пропало! Может, не все? Пришлось по ночам выделять людей, чтобы вытаскивать карабины, по штучке сушить их, смазывать и замуровывать снова в более надежное место. Другой раз, уже позднее, после крупной бомбежки, пожар подбирался к нашему тайнику. А там хранились совсем готовые к делу гранаты. Вот был бы гром, если бы огонь охватил склад! Но ветер словно понял нашу отчаянную тревогу и увел огонь в другую сторону.
Был случай, когда эсэсовцы устроили обыск именно в том блоке, где под полом пряталось оружие. Они во многих местах поднимали доски пола, они ходили по тем половицам, которые прикрывали тайник, но до винтовок не добрались!
К концу лета 1944 года в лагере было уже изрядное количество оружия у немцев, русских, чехов, поляков, французов. Эсэсовцы подозревали, что оружия не может не быть в лагере, если рядом стоят военные заводы, но ни разу им не удалось подтвердить свои подозрения. Два раза всех заключенных, идущих в лагерь через ворота, раздевали догола, но всякий раз немецкие подпольщики узнавали о намерениях комендатуры и предупреждали заключенных. За все время один только парень попался с пистолетной пружиной, но отделался 25 палками: такие пружины были на многих форточках в бараках, эсэсовцы об этом знали и не придавали большого значения этой «невинной» краже.
А наше оружейное «предприятие» все расширялось. От сборки мы переходили к самостоятельному изготовлению гранат и бутылок с зажигательной смесью, ковали кинжалы, ножи, крючья…
Почти одновременно с немецкими подпольщиками, но те и другие самостоятельно, мы искали способ изготовления самодельных гранат. Мастер нашелся – лейтенант-артиллерист Павел Лысенко. Он пристроен на работу в парфюмерную мастерскую варить зубную пасту, ваксу, мыло. Попутно думает над тем, как приготовить взрывчатку. Кое-кто знает о его опытах. Густав Вегерер, австрийский коммунист, помогает советами. Способ доступен, кажется, один – обработать вату кислотами. Наш оружейник Борис Сироткин разрабатывает схему корпуса гранаты.
Теоретически все должно произойти удачно. Павел один остался в подвале кантины, чтобы взорвать гранату. Но первое испытание окончилось плачевно: граната лопнула в руках у Павла и ранила его. Он попал в руки польского доктора Вацлава. Вацлав был военным хирургом и, конечно, сразу понял характер ранения. Все было поставлено на карту: выдаст Вацлав или не выдаст. Вацлав не выдал, а наоборот, заботливо лечил пострадавшего, пока не поставил его на ноги.
Пока Павел лежал в лазарете, его помощник Борис Сироткин вместе с «радистом» Алексеем Лысенко и Вячеславом Железняком приготовили другой образец – из куска трубы с приваренным дном. Испытывал гранату и на этот раз Павел Лысенко, и в том же самом подвале. Снова неудача-граната лопнула, но не дала осколков.
Только третье испытание принесло успех: корпус разорвался на множество осколков. Теперь можно открывать серийное производство!
С завода «Густлов-верке» потащили бикфордов шнур, капсюли от патронов, ударники от винтовок – все для гранат. Несколько ребят собирают гранаты, Павел Лысенко заряжает их, красит. И они штука за штукой, десяток за десятком поступают на хранение. Надежные, сильные, убойные!
В это же время в большом ревире группа химиков – полковник Николай Тихонович Потапов, Николай Сахаров и мой друг Александр Карнаухов – составляет горючие смеси для бутылок и испытывает их в каменной уборной малого лагеря.
Об Александре Леонтьевиче Карнаухове не могу не сказать особо, к этому человеку у меня на всю жизнь осталось глубокое уважение.
Встретились мы с ним в Бухенвальде. Слышу я как-то на блоке:
– Говорят, здесь живет мой друг Иван Иванович.
– Тебе какого Ивана Ивановича? Если подполковника Смирнова, то здесь он, у нас.
– Вот-вот. Покажите мне его, братцы.
Ко мне подходит скелет, обтянутый кожей, но узнать можно:
– Тебя ли вижу, Александр Леонтьевич?
А он как обнимет меня за шею костлявыми руками, да как закричит:
– Неужели ты жив, Иван Иванович!
Стоим, держим друг друга, трясем в объятиях, а слезы сами текут. И удержать их нет возможности. На что уж мои товарищи по блоку – люди, всего повидавшие, смутились, отошли… В тот вечер мы поговорили немного. Александр Леонтьевич ушел на свой 25-й блок. А я все думал о нем, все сравнивал наши судьбы и тогда еще раз почувствовал скромное величие этого человека. Я дал себе слово – всем, чем только можно, помочь ему.
Мы познакомились с ним в госпитале какого-то лагеря военнопленных. Он едва раздышался тогда. Но чуть-чуть окрепнув, стал проявлять живейший интерес ко всему, что происходило вокруг. Время было, пожалуй, самое тяжелое – зима 1941 года. Сведения о положении на фронте до нас доходили самые неутешительные и противоречивые, но Карнаухов – больной, беспомощный, оскорбленный всей этой кошмарной обстановкой – не позволил себе ни разу усомниться в нашей победе и категорически отвергал все предложения служить немцам. И тогда еще, глядя на него, я думал: откуда берутся у него душевные силы? Ну, я военный, с юности приучал себя ко всяким тяготам солдатской жизни, к лишениям, физическим трудностям. Знал, что война – тяжелая штука, можно всего хлебнуть, и в плену страдал больше морально, чем физически. А Карнаухов – человек сугубо гражданский, интеллигентный, придавленный физическими страданиями, холодом, грязью, обнаженной грубостью этой борьбы за кусок хлеба и котелок баланды. За себя он не умел бороться. У него можно было отнять его пайку хлеба, он не мог пустить в ход кулаки, защищая себя. Но зато никто не сумел бы поколебать его убеждения, его достоинство советского человека.
Каждый вечер молчаливый санитар приносил нам целый котелок брюквенного супа. Кто проявлял такую заботу о нас, мы так никогда и не узнали. Спрашивали об этом санитара, врачей – все качали головами: не знаем, мол.
Мы хлебали баланду с великим благоговением и осторожностью (чтоб не пролить ни капли). Черпнув несколько ложек темноватой жижи, Александр Леонтьевич стучал по краю котелка. Это значило: таскай гущу. И всякий раз, посмеявшись, мы торжественно приступали к этой «операции».
Однажды, заканчивая трапезу, Карнаухов сказал:
– Тебе известно, Иван Иванович, что я инженер-химик? Так вот: после войны буду много работать и копить деньги, а на эти деньги скуплю все семена брюквы и сожгу их, чтоб не было на свете этого проклятого овоща.
Эх-ма, мы еще способны были воспринимать юмор! Я ответил тогда:
– Однако ты заявил об этом тогда, когда котелок почти опустел, а не тогда, когда подсаживался к нему.
Хороший человек Карнаухов и пойдет на любое дело, если прикажет подпольная организация. Он не член партии, но здесь, в немецких лагерях, не партийный билет, а голос совести определял поведение человека.
Об этом я и сказал на одном из заседаний политического Центра.
С помощью Эрнста Буссе, старосты лазарета, к которому мы часто обращались за содействием, Карнаухов как химик был определен в лабораторию. Я познакомил его с Генрихом Зудерландом, с русскими врачами Алексеем Гуриным и Леонидом Сусловым. Александр Леонтьевич прижился в лазарете, да и не только прижился, а стал активным членом подполья среди медиков. А главное – действовал в группе, изготовляющей бутылки с горючей жидкостью. Бутылки, пробирки для запалов, горючее для смесей – все поставлял лазарет, и лаборант Карнаухов изощрялся в «организации» материалов более, чем кто-либо другой.