Булгаковский переворот

Петр Вайль, Александр Г е н и с

БУЛГАКОВСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

МИР ДО «МАСТЕРА И МАРГАРИТЫ»

1.

Время в России ведет себя странно. Здесь оно часто теряет последовательность и определенность. Часто съеживается и растягивается. Иногда течет вспять.

Заметнее всего хронологические парадоксы в истории русской культуры, которая сама выбирает себе современни­ков. Даже тогда, когда за нее это делают власти.

«Фиеста», скажем, вызвала волну подражаний в СССР на треть века позже, чем на Западе.

Кафка оказался ровесником Аксенова. Образцом для журнала «Юность» служил не только современник Сэлинджер, но и довоенный Ремарк.

В России писатели рождаются не когда хотят, а когда это нужно читателю. Потому что литература в этой стране - мета­фора действительности. Вымысел относится к жизни куда агрессивнее, чем это допускается теорией, по которой искус­ство должно жизнь всего лишь отражать.

Вопрос «кто кого отражает» - не так прост. Декабристы породили моду на французский классицизм, или римские доб­родетели классицизма породили идеологию декабристов?

Очень часто жизнь измышленная казалась более осмы­сленной, чем настоящая. А значит, и более реальной.

История русской культуры создает собственный времен­ной масштаб, полный парадоксов. Наверное, только в СССР импрессионисты и абстракционисты воспринимались как со­временники. Может быть, только здесь время восприятия отрицало авторскую датировку.

Писательские биографии отнюдь не заканчиваются датой смерти. Например, Маяковский в начале 1960-х, спустя 30 лет после самоубийства, вновь стал сугубой реальностью, оказав­шей глубочайшее влияние на тогдашние художественные и общественные процессы. Живого поэта заменил памятник, у которого читали свои стихи авангардисты 60-х. И следовало бы признать, что бронзовый Маяковский сделал для русской лирической музы не меньше, чем живой.

Соответствие литературной моды ритму общественного бытия далеко не исчерпывается политикой власти в области культуры. Книги сами создают себе актуальный контекст. Часто не реальность рождает современное прочтение забы­того автора, а текст заботится о построении благоприятной для себя действительности.

То, что в 1960-х годах был обнародован богатейший пласт довоенной литературы: Ильф и Петров, Олеша, Бабель, Зощенко, Булгаков, Платонов, - кажется сейчас невероятным социально-политическим феноменом. Но ведь и сама эта ожившая литература сформировала восприимчивую эластич­ную реальность 60-х. Ведь возрождение литературы во мно­гом и есть сущность этого исторического периода, которому остряки не зря дали название «реабилитанс». Ведь шедевры 20-30-х годов оказали решающее влияние на общество не тог­да, когда были написаны, а тогда, когда были открыты вновь.

Советский Союз жил не только по Сталину или Хрущеву, но и по Маяковскому, по Хемингуэю, по Ильфу и Петрову, по Булгакову и, возможно, когда-нибудь еще будет жить по Пла­тонову.

Влияние каждого из этих писателей далеко выходило за границы литературы. В России эстетика легко превращается в этику. Мода часто становится единственно возможным обра­зом жизни. Текст - символом веры.

Можно сказать, что 60-е годы так богаты событиями именно потому, что столь многих писателей открыла для себя эта эпоха. И тогда смена литературных кумиров окажется важнее смены вождей.

2.

60-е годы начались XXII съездом, декларировавшим ко­нец одного периода советской истории и начало другого. Имя первого было Сталин, названием второго стал коммунизм.

Отныне добро и зло получило конкретное содержание и исторический масштаб: абсолютное зло было в недавнемпрошлом, абсолютное добро - в таком же недалеком будущем. (Хрущев заявил: «Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме».) Борьба между этими силами стала главным событием десятилетия, и протекала она на всех уровнях - от философского до кухонного.

То, что вечный антагонизм добра и зла воплотился в чет­ких социально-исторических категориях, давало жизни этой эпохи ощущение разумной эволюции. Глобальность такого конфликта позволяла постоянно соизмерять реальность с положительным и отрицательным идеалами, которые толко­вались как угодно широко.

Сталин (в терминах эпохи - «пережитки культа») был виноват во всем - в экономических трудностях, в бюрократиз­ме, в догматизме. При этом, согласно парадоксам советской хронологии, ни его кончина, ни удаление тела из мавзолея, ни уничтожение его имени не убеждало советский народ в смерти тирана.

Добро в виде близкого коммунизма, как и Сталина, можно было трактовать безгранично широко. У коммунизма были тысячи синонимов - абстракционизм и принципиальность, верлибр и хозяйственные реформы, узкие брюки и свобода печати.

Борьба между «пережитками культа» и «коммунизмом» сама по себе ощущалась прогрессом. Факт столкновения двух общественных сил подтверждал теорию социальной эволю­ции. К тому же, в соответствии с модным тогда определением К. Маркса, борьба и есть счастье. Получалось, что будущий коммунизм уже награждал настоящее своей эманацией - радо­стью борьбы. Публицист тех лет восклицал: «Общество по­требует от каждого, чтобы он жил с наслаждением, с азартом, чтобы страсти кипели и мышцы играли».

В таком остро полемичном, подвижном обществе не могло быть нейтралитета. Поэтому советская культура 60-х всегда преследовала социально определенные цели, всегда обладала вектором, всегда создавалась для чего-то, ради чего-то.

А. Солженицын в своих мемуарах «Бодался теленок с дубом» передает характерный разговор, который у него состо­ялся с П. Демичевым в 1965 году. На вопрос секретаря ЦК КПСС по культуре: «Всегда ли вы понимаете, что пишете и для чего?», - Солженицын отвечает, что его цель «утвердить ценность веры у молодежи; напомнить, что коммунизм надо строить в людях прежде, чем в камнях». И та и другая сторона, в принципе, удовлетворена ответом. Антагонисты Солжени­цын и Демичев уверены, что литература существует для того, чтобы приблизить общество к идеалу, условное название которого - коммунизм. Служебная роль искусства сама собой разумеется.

В той же части мемуаров Солженицын пересказывает взгляды либеральной интеллигенции на роль журнала «Новый мир»: «Как бы обтекаемо, иносказательно и сдержанно ни вы­ражался журнал - он искупал это своим тиражом и известно­стью, он неутомимо расшатывал камни дряхлеющей стены».

Представление о литературе как об инструменте - созида­ния или разрушения - казалось в 60-е годы трюизмом. Столь же очевидным было и главное достоинство словесности тех лет - правда. Конфликт между либералами и консерваторами строился именно на отношении к правде: первые хотели ее рассказать, вторые - скрыть.