Бумажный тигр (II. - "Форма")

Соловьев Константин Сергеевич

Решил произвести впечатление на Уилла. Тигр на арене цирка, засовывающий голову в распахнутую пасть дрессировщика…

— Мы все меняем имена, Пульче, — спокойно заметил он, — Когда-то и я звал тебя иначе. Пока Новый Бангор не даровал тебе россыпь новых имен, из которых ты был волен выбирать понравившееся.

Улыбка Пульче не была беззвучной, ее сопровождал негромкий треск, точно в его зубах застряла непережеванная кость, которую ему сперва пришлось выплюнуть.

— Между прочим, некоторые из них по-своему мелодичны. Стрикс [114] . Чумной Нахцерер [115] . Симфонаптера [116] … Не очень изысканно, но по-своему романтично. Знаешь, уже здесь, в чопорном Олд-Доноване,

меня прозвали Мистер Браун [117] , думаю, ты оценишь иронию. Впрочем, больше всего мне нравится то, как поименовали меня полли. Только вслушайся — По-хей-кай-ма-нга-Тамарики. Знаешь, как переводится? Ночной пожиратель детей, — Пульче захихикал и в этом скрипучем смехе угадывалась благодушная насмешка, — Ну не прекрасно ли? А ведь я редко высасывал детей, Тигр. Да, кровь у них сладкая, как херес, но всего пара пинт — лишь раздразнить аппетит…

114

Стрикс — вымышленная птица из античной мифологии, питавшаяся кровью и плотью.

115

Нацхерер — мифическое чудовище из германских легенд, поедающее само себя и насылающее чуму.

116

Сифонаптера (лат. Siphonaptera) — блоха.

117

В 1892-м году жительница Род-Айленда по имени Мерси Браун была эксгумирована из могилы из-за подозрений в вампиризме; ее тело оказалось не тронутым гниением, что сделало ее персонажем фольклора.

— Поэтому ты и оказался здесь, верно? А вовсе не потому, что я решил запереть тебя в стеклянной банке. Ты стал слишком небрежен, слишком жаден, Пульче. И возможность клясть жизнь у тебя сохранилась только лишь потому, что твой приятель Тигр был достаточно расторопен, чтобы найти тебя, опередив на каких-нибудь полчаса идущую по твоему следу крысиную стаю.

Пульче резко мотнул головой. Голова его и прежде казалось большой, сейчас же, когда он приблизился футов на двадцать, впечатление это усилилось еще больше — казалось, будто голова хозяина дома обмотана полотенцем, как у страдающего мигренью.

— Я был молод! Я был сыт! Я бы разорвал этих крыс в ошметки и украсил их хвостами фонарные столбы!

Лэйд пожал плечами. Не самый удобный жест, когда приходится держать перед собой увесистый саквояж.

— Возможно, двух или трех. Может, полдюжины, — заметил он, — Но их было куда больше. Канцелярия и так непозволительно долго медлила, отыскивая твой след. Твои выходки разозлили ее — по-настоящему разозлили. Они настигли бы тебя. Здесь, в доках Лонг-Джона или в самых глухих уголках Скрэпси — не все ли равно? А после того, как настигли… Едва ли они поступили бы с тобой так, как я. Мы же знаем, что они делают со своей добычей, не так ли? Едва ли они стали бы запирать тебя в стеклянной банке и носить гостинцы. Я думаю… Я думаю, они бы нашли подходящую булавку — чертовски большую булавку — и пришпилили бы тебя к картонке, после чего, надо думать, водворили бы в коллекцию, висящую в кабинете полковника Уизерса. А может, залили бы тебя раскаленным воском, запечатав в бочке. Говорят, в подвалах Канцелярии есть целая кунсткамера, где стоят целые штабеля таких бочек…

Чем ближе подходил Пульче, с трудом переваливаясь с ноги на ногу, тем сильнее Лэйду хотелось поставить саквояж на землю, прямо в пыль, и медленно попятиться к выходу. Теперь, когда из разделяло самое большее пятнадцать футов, распоротая световыми пятнами темнота уже не могла служить достаточно надежным покровом, который мог бы скрыть несообразное и несимметричное тело хозяина дома, которое при ходьбе издавало негромкий шелест — так шелестят в спичечном коробке засохшие насекомые, забытые мальчишкой, невесомые хитиновые тельца, присыпанные серой, как порошок мертвых фей, пыльцой.

Но Лэйд знал, что не сделает этого. Что останется стоять с саквояжем в руке в нарочито расслабленной позе, опершись на трость и усмехаясь по своему обыкновению. Усмешка, должно быть, получалась жалкой — оскал не тигра, но старого больного пса.

— Лучше бы ты дал им меня растерзать, Тигр, — пробормотал Пульче, голос которого скрипел, точно пружины матраца, — Так было бы лучше для нас обоих. Ты даже не представляешь, что такое муки голода. Что это за пытка, на которую ты меня обрек. Я умираю, Тигр. Моя утроба медленно

высыхает, и вместе с ней высыхает все то, из чего я состою. Мои мысли, мои надежды, мои воспоминания, мои страхи. Это отвратительное чувство, мой приятель Тигр. Я больше не в силах испытывать чувств, потому что чувства дарованы жизнью, я же не живу, а влачу существование — мертвая мошка, присохшая к стеклу. Нет больше надежд, нет сожалений, злорадства, похоти, грусти. Все осыпалось пылью, все исчезло. Остался только я, мистер Пульче, высохший хозяин стеклянной банки. Я надеюсь, когда придет срок, Он подарит тебе мучительную, но быструю смерть, Тигр. Не такую, как моя. Черт возьми, Он просто обязан сделать это! В конце концов, ты принес Ему обильную дань, не так ли?

Лэйд не успел возразить — кашляя и скрипя, мистер Пульче ступил в лежащий на полу круг света.

* * *

Он походил на деревянное изваяние. Но не на изящные фигуры манекенов полированного красного дерева, застывшие в своем вечном чаепитии в витринах Айронглоу, скорее, на аляповато вырезанного из трухлявого дуба дикарского божка, скособоченного, непропорционального и увечного.

Тело его выглядело непропорционально большим и раздувшимся, однако при этом сухим и сплющенным, точно бурдюк из сыромятной кожи, который долгое время пролежал на палящем солнце, придавленный тяжелым камнем. Живот ссохся и впал, обнажив выпирающие из-под сухой серой кожи несимметричные ребра.

Кожи… Лэйд ощутил тягучую боль в ушах и только тогда понял, что безотчетно стиснул зубы, едва ли не до хруста.

Покровы Пульче не были человеческой кожей. Они казались похожими на сухую серую чешую, однако не были ею. Его тело было прикрыто полупрозрачными шуршащими хитиновыми пластинками, из-под которых кое-где выпирало острыми белыми осколками то, что прежде представляло собой его кости. Точно какая-то сила вознамерилась пересобрать его тело, попутно избавляясь от тех его деталей, которые показались ей лишними и никчемными. Чудовищное напряжение, которое раздробило его тело, превратило бедренные кости в беспорядочную мешанину застывших под хитиновым покровом осколков. Даже позвоночник, единственное, что сохранило его тело от своей человекообразной формы, разросся, вынужденный выдерживать огромный вес тела, согнулся дугой и частично пророс наружу, образовав на спине россыпи влажно блестящих желтоватых шипов, сочащихся желтой, похожей на сукровицу, жижей.

Немощные руки Пульче были поджаты к груди. Несмотря на то, что выглядели они высохшими и полупрозрачными, в этих коренастых отростках, похожих на лапы медведки, угадывалась былая сила, быть может потому, что каждая из них была украшена гроздями коричневых костей, похожих на мощные корни какого-нибудь пустынного растения.

Однако хуже всего было лицо. Возможно потому, подумал Лэйд, что чудовищная трансформация, превратившая Пульче в огромную человекообразную блоху, отчего-то частично пощадила лицо, оставив некоторые его узнаваемые черты. Но чем бы Он ни руководствовался, конструируя новое тело для своего нового подданного, это было не милосердие. Что-то другое.

— Ай-яй-яй, Тигр, — в скрипучем голосе Пульче послышалась укоризна, — Кажется, натянув на себя покров лавочника, как прежде натянул окровавленную тигриную шкуру, ты в самом деле сделался торгашом. Позволь спросить, где же твои манеры?

— Ты отлично выглядишь, Пульче, — покорно произнес Лэйд.

Пульче усмехнулся. По крайней мере, это прозвучало как усмешка. Лэйд никому бы не хотел рассказывать, как это выглядело. По крайней мере, не за ужином в «Глупой Утке».

— Когда-то меня считали красивым, — доверительно сообщил он Лэйду, — Многие — и мужчины и женщины. Глупо скрывать, иногда я пользовался этим. Что ж, природа в самом деле наградила меня неплохой внешностью. И только Он самоуверенно предположил, что может ее улучшить.

— Ты и сейчас настоящий красавчик, — сухо заверил его Лэйд, стараясь не поднимать взгляда выше чешуйчатой груди собеседника.

В раздувшемся горле у Пульче что-то скрежетнуло, точно каменный осколок в водосточной трубе. Возможно, это был смешок.

— Жаль, не могу отблагодарить тебя ответной любезностью. Знаешь, ты порядком постарел за последнее время. Уже ходишь с тростью? Мне кажется, я слышу скрип костей в твоем изношенном теле. А ведь я помню тебя еще без седины, крепким и полным сил… Ты был импозантен, благороден — тот тип мужчин, к которым даже я испытывал слабость. А уж как смотрела на тебя она… Я вижу, тебе неприятно смотреть на мою улыбку. Она тебе не нравится? Досадно. Я, даже изможденный и слабый, не скрываю своих покровов, укрывая их фальшивой шкурой…