Бунт Афродиты. Tunc

Даррелл Лоренс

Но разговор наконец сошёл на нет; Карадок не отпускал, как больной зуб. Графин был пуст. Они ушли, распрощавшись с неохотой, поскольку вечер далеко не кончился, но понимая, что не в силах его оживить. Гиппо осталась, чтобы ещё посплетничать, посидеть в задумчивости.

— Поедешь со мной? Я обнаружила, что в провинции идут ещё четыре фильма, в которых она играет. Я здесь пробуду неделю — слишком мало для Лондона.

Я согласился, странным образом взволнованный её предложением; не считая того случайного фильма на корабле любви, больше я Иоланту не видел ни в одной картине. Она сжала мне руку; мы заговорили о другом, и я упомянул мёртвого юношу в постели Сиппла. Кто, в конце концов, совершил преступление и кто замёл следы? Она не знала; и я чувствовал, что она говорит правду.

— Сиппл грозился это сделать, потому что мальчишка

собирался шантажировать его. Вот тебе один ответ. Но позже он сказал, что это произошло в его отсутствие. Есть и другой. Да, брат и отец Иоланты, которые были в тот уикенд в Афинах, тоже грозились наказать мальчишку. Этого достаточно. — Она тихо охнула и потёрла виски. — Для каждого поступка есть сотня причин. В конечном счёте невозможно точно сказать, какая из них была решающей. Жизнь становится все непостижимей, а не ясней.

— Должен сказать, я подумал, что она сама могла бы… — Я, словно на незнакомое, взглянул на чувственное лицо мировой звезды. — Интересно, может, фирма знает.

— Об этом надо спросить Джулиана.

Позже, конечно, я так и сделал. Он ответил приблизительно следующее:

— Знаете, большинство вопросов приобретают то большее, то меньшее значение, уходят то в область коперниковых, то птолемеевых: они никогда не остаются неподвижны, маятник все время качается. Они меняются в зависимости от того, как на них посмотреть. И предлагаемый ответ, особенно если его предлагает организация, подобная фирме, всегда предположителен, не окончателен. Приходится с этим мириться. — В голосе его была великая печаль. Я был так тронут этой его печалью, что едва не расплакался.

— Вопросы и ответы, — горько сказала она. — Как объяснить твою любовь к Бенедикте Мерлин?

— Очень просто. Это было так же естественно, как дышать.

— А сейчас?

— Точно так же. Я ничего не понимаю. — Она неприятно засмеялась. — Нет, погоди, — укоризненно остановил я её. — Мы попрежнему любим друг друга, по крайней мере я.

— Все женщины её не выносят, — сказала она. — Ты это знаешь.

Конечно, я знал это. Нелегко было объяснить чуть ли не гипнотическое влияние Бенедикты на её безмозглого учёного мужа.

— Думаю, это форма истерии, в Средние века это расценили бы как одержимость.

— Говорят, что фирме регулярно приходится грабить её, чтобы возместить громадные расходы на её страховку.

— Злобные сплетни, — возразил я.

— Очень хорошо, злобные сплетни.

Раздался звонок в дверь; прибыло заказанное мною такси, и, сожалея, что приходится расставаться, я мёдленно помог ей доковылять до машины. На улице она обернулась ко мне и спросила:

— Встретимся завтра днём? Ну, пожалуйста.

— Конечно, встретимся.

Она имела в виду фильмы с Иолантой. И она укатила, махая белой перчаткой, с дрожащей улыбкой на лице.

Дом без неё показался очень старым и затхлым, как заброшенный склеп, пощажённый грабителями могил.

Я достал один из календарей фирмы — с огромными рекламноброскими пейзажами британских колоний — и отметил дни, остававшиеся до Рождества. Я подумал, что нужно както подготовиться к приезду Бенедикты. Или стоит оставить все как есть, пусть просто и естественно войдёт в круг нашей обычной жизни, если можно её так назвать, словно лишь на минуту выходила из комнаты? Я не знал, как поступить. Не знал.

Но среди этих забот случилось паломничество к храмам богини любви — неделя самоистязаний и восторгов для бедной Ипполиты; поездка в кинотеатры в пригородах Финчли и Уилсдена, где священная маска демонстрировалась в ряде культовых ролей, которые, накладываясь с такой быстротой одна на другую и в таком разнообразии возрастов, ситуаций, пейзажей, почти совершенно гипнотизировали меня. Сидеть в отдающих кислятиной креслах, дышать пылью залов, где под ногами хрустит арахисовая шелуха, в задрипанных киношках, держа облачённую в белую перчатку руку Ипполиты, с комом в горле глядя на экран, — нет, я больше не мог называть её Ио, чтобы воскресить воспоминания. Иоланта была теперь далеко: от меня, от номера седьмого, от Афин, от «Ная». Она принесла в эту серебристо поблёскивавшую жизнь вес, убедительность, индивидуальность, даже пленительное лёгкое озорство; она в совершенстве овладела искусством жеста и выражения чувств. Нет. Нет. Это был совершенно незнакомый человек. Раз или два я прошептал её имя, но оно ничем во мне не отозвалось. И все же я смотрел на эту невероятно непохожую на себя

Иоланту с настоящей тревогой за неё настоящую. (Гиппо, замерёв от изумления после какойто великолепной сцены, не удержавшись от тихого восклицания «непостижимо!», была уязвлена до глубины сердца.) Но Боже мой, ответственность, которую она взяла на себя, пугала меня. Она жила по законам искусства подражания, жила искусственной жизнью, проходящей на глазах публики: такая же пленница своего образа, как мы — пленники фирмы. Она не могла пойти на почту, отправить письмо, предварительно не изменив свой облик до неузнаваемости. В какоето мгновенье передо мной с такой ясностью предстала печальная траектория её новой жизни, жизни жрицы, что вряд ли к ней можно было чтото добавить. Вся, так сказать, без изъятья. Даже то, что она впоследствии рассказала мне о себе, дополнило моё предвидение только какимито деталями — ещё худшими, чем я мог себе представить: ей приходилось переодеваться и «вот уж действительно играть», когда хотелось остаться одной, перед вспышками назойливых репортёров. Или хотя бы походы в банк дважды в год для проверки их ценных бумаг — ритуал, на котором настаивал её муж: это успокаивало его. Ещё как однажды ребёнок нечаянно заперся в сейфе и задохнулся там, извлекли уже мёртвым; как она бежала по улице из больницы вся в слезах и уличный фотограф сфотографировал её, а потом предложил купить снимок. «Это ведь вы на снимке?» Он не заметил слез под тёмными очками. И после всего этого, идя по длинной комнате с низким потолком своей новой, кинематографичной походкой, уроки которой брала у балерины и которая стоила ей стольких мучений, жалобно говорит: «Почему я не должна так жить, Феликс? Это единственная настоящая жизнь, какую я знаю».

Разумеется. И тут Ипполита зло говорит:

— Будь это один из видов искусства, она была бы понастоящему великой. Слава богу, что это не искусство. Иначе я была бы в ещё большей ярости.

— Откуда мы знаем, что кино не искусство?

— Да ведь оно для толпы.

— И что?

— А то!

Позже, за отвратительным чаем и тостами с маслом в какомто маленьком кафе, она объяснила, что имела в виду:

— Понимаешь, высшее наслаждение, какое, как считается в наш век, даёт искусство и прочее, должно быть недоступно массам. Это не вопрос привилегии, дорогой. Точно так же, как грамотность ещё не означает способность к глубокому чтению, — многие биологически неспособны получать редкостное наслаждение, которое пародирует Иоланта; любовное соитие, искусство, теология, наука — это целая жизнь, серебряная жизнь, замкнутая в форме. Она существует лишь для того, кто её творит. Иоланта же существует для всех и каждого. Когда мы говорим о разрушении этоса или цивилизации, то описываем последствия их открытости толпе. Толпа тоже хочет приобщиться к ним, но для этого им нужно придать более доступную и приятную форму.

Она ничуть меня не убедила. Я капнул маслом на галстук. В душе я мучился, что не удаётся встретиться с Иолантой.

Новостей не было до самого Рождества, когда позвонил Нэш и радостным голосом сообщил:

— Она наконецто здесь, — добавив с наигранной бодростью: — Жива и здорова.

Цветы! В простоте своей, я всегда представлял, как она возвращается на Маунтстрит, но Нэш развеял иллюзии:

— Нет, она в загородном доме. Она хочет, чтобы ты прихватил с собой Бэйнса, если… если поедешь сегодня к ней, прихватишь?

Я обещал выполнить её просьбу, хотя и не показал, как меня задело то, что Бенедикта не потрудилась сообщить мне заранее о приезде — и даже не позвонила, чтобы сообщить, где её искать. Однако я постарался проглотить обиду и отправился покупать подходящие случаю подарки. Шёл мокрый снег, таксист достал своей добродушной болтовнёй; и, как всегда, невозможно было найти чтото, что можно было бы подарить Бенедикте, поскольку у неё уже все было, — то есть чтото понастоящему ценное или дорогое; такие вещи, как картины или книги, она не считала за подарок. Царила предрождественская суматоха. Магазины сияли, украшенные кошмарными гирляндами всех цветов и форм, свидетельствуя о торжестве коммерции над религией. Динамики гремели колыбельную «Тихая ночь», и дух Младенца Христа витал повсюду, куда доносилась оглушительная нежность органов и ксилофонов: над улицами, прихваченными морозом, где толклись толпы красноносых соискателей счастья, покупающих праздничные сувениры в надежде на чудо. Мороз пробирал. Мороз щипал. Я был зол. Оркестрик наяривал свежий хит, повторяя припев: