Бунт Афродиты. Tunc
Шрифт:
— Ладно, — наконец сказала она, — хватит о грустном. Я заказала в прокате, чтобы подогнали машину к офису. Поедем за город, устроим пикник, поваляемся на травке, забудем, притворимся.
— Забудем, — сказал я и неожиданно вспомнил о Бенедикте. — Мне только нужно позвонить в офис, узнать, нет ли новостей от Бенедикты; последнее время ей нездоровится.
— Нездоровится! — сказала Иоланта. — Говорят, это все оттого, что она принимает наркотики. Я слышала об этом сто лет назад, и это может быть правдой. Повидимому, Джулиан…
У меня кожу под волосами защипало от ярости, ярость поднялась по позвоночнику и взорвалась в мозгу, как чёрный пузырь бешенства.
— Не желаю больше слышать его имя! Умоляю тебя, Иоланта.
— Хорошо, — успокаивающе сказала она и поцеловала меня — поцелуем, способным строптивого ребёнка превратить в паиньку. Я хлопнул дверью тринадцатого номера, и мы спустились вниз.
Вернулись мы поздно вечером, и она не забыла привести в порядок парик и маскарадный наряд, прежде чем перейти улицу, направляясь к стеклянным дверям своего подъезда. У тротуара стоял «роллс» кинокомпании, вокруг него обычная немногочисленная кучка зевак. Присутствие лимузина всегда означало, что она дома и в любой момент может появиться, чтобы кудато поехать. Было чтото сверхъестественное
Полночи я пробродил вдоль реки, отражавшей небо, украшенное опалами и припудренное звёздной пылью; холодно, было холодно. Весенний день сменился минусовой ночью, заставившей меня радоваться, что надел плотное пальто. С чувством смятения и утраты я шёл мимо безлюдных книжных развалов и тёмных речных судёнышек; наверно, рыдания принесли бы мне облегчение, но что остаётся делать человеку, если он обливается слезами в душе, если лицо актёралюбителя ничего не выражает? Единственное, чего я заслуживал, это какойто неизвестной грязной старухи с золотым зубом и сморщенными бёдрами, чтобы побыстрому обслужить меня, сунуть в карман деньги и мчаться назад к своему фонарю; но даже это казалось чистой бравадой, попыткой нанести самому себе рану, попыткой напрасной, почти не повредившей толстый панцирь моего нарциссизма и самомнения. Воняющий грязными простынями, спермой и потом, но не могущий утолить жажду гончих интроспекции, лизавших мои кости. В витрине книжной лавки я прочитал в раскрытом томе Флобера: «Onnesaurajamaisсеqu'ilafalluetretristepourentreprendrederessusciterCarthage». Я снова и снова перечитывал фразу; может, раз я такой ловкач, то мог бы стать и мастером замороченной прозы? Я брёл и брёл вперёд, пока ноги не отказались идти; тогда я взял такси и вернулся в свой затхлый номер и весь остаток бессонной ночи сражался с чудовищами кошмара, которые парализовали моё дыхание и волю. Я проснулся от собственного стона и вспомнил слова Бенедикты: «А я, Феликс, мучаюсь от дневных кошмаров, как говорит Нэш, papordiurnus; от них очнуться ещё трудней». (В полночь количество окиси углерода в крови достигает максимума.) Как всегда, когда она была откровенной, возникало впечатление правды, ранящей невыносимой болезненностью. Утром я нацарапал Иоланте записку с обещанием навестить её в другой раз, оправдываясь, что неотложные дела требуют моего возвращения в Лондон. Какимто необъяснимым образом наша встреча выбила меня из колеи, лишила моё самомнение опор. Как всегда, трудно было покидать Париж — практичный, закопчённый и металлический город, где цивилизация постоянно срывается с якоря; но ещё трудней — видеть холодный Лондон с его угрюмыми дикими молодыми лицами, полускрытыми за спадающими волосами.
Большая спринцовка, скукоженный пенис —
вот все, что теперь предлагают Венерес.
Нет, так не пойдёт; стрела в глубине святилища самоуважения указывала на чтото ещё нереализованное и недостигнутое — хотя как его сформулировать, и притом не шаблонно, я не знал. Нельзя было и позволить рассчитанной отчаянности этого шага заставить меня прибегнуть к насилию — насилие это для слабых. Но, Феликс, именно изза твоей слабости… От когото (от Иоланты или от Кёпгена?) я однажды слышал, что Джулиана мучает ужас, нет, не смерти, а посмертного разложения; он не может с этим смириться. Не соглашается он и на то, чтобы внутренности удалили, а тело забальзамировали. Ему пришла идея стального, воздухонепроницаемого гроба, который соорудила бы для него «Гантри», знаменитая фирма, занимающаяся изготовлением офисных сейфов. У меня в кабинете стоял такой, который закрывался, стоило лишь дунуть на дверцу. «Гантри», имевший сложнейший код, который я вечно забываю.
Год перевалил через вершину лета, миновал осень, время шло быстрей, чем росла решимость привести в исполнение планы, до времени глубоко схороненные в душе; но они были ещё слишком неопределенны, чтобы их эксгумировать, отряхнуть, изучить — выкопанные, как кости динозавров. Предстояло довообразить флору и фауну того периода, когда они были живы, мысленно увидеть их мир. Снаружи ничего не изменилось. Жизнь попрежнему ползла не спеша, как ледник. Иоланта написала раз или два, я попытался ответить, просидев целую вечность перед чистым листом бумаги и грызя ручку. Но самое важное, о чем нужно было сказать, никак не давалось. Я бросил попытки. Както заглянул Баньюбула, думаю, в поисках женского гормона, и на несколько дней перенёс меня назад, в те далёкие неторопливые эпохи, когда у обоих нас хватало времени и выдумки, как получше его провести. А ещё заветный аромат Полиса и Афин. Евнух случайно ранил Иокаса, и тот ответным выстрелом убил толстяка; сложный и изматывающий судебный процесс по поводу возмещения ущерба все ещё продолжался. Графосу стало много хуже; теперь он все зимы проводил в Паульхаусе под Цюрихом, но лечение мало помогало. Гиппо «совсем поседела». Да и мы не молодели: и у графа, и у меня виски малопомалу белели. Несмотря на его вечные стенания, что его не берут на фирму, я огорчился, когда он ушёл. («Но почему же вы так жаждете попасть на фирму?» Он почесал нос. «Ну, потому же, почему и все вы; посмотрите на себя, вы так счастливы».)
Бенедикта была в прежнем состоянии, ни заметного улучшения, ни заметного ухудшения, балансируя между глубокой депрессией и внезапными взрывами бурной нежности — периодами почти полного прояснения рассудка, так это можно было бы назвать. Однако в любом состоянии она по полдня лежала в тёмных комнатах, шторы задёрнуты, курятся свечи. «Однажды я вдруг поняла, что люди превратились в тени — бесплотные, безличные». Я было сделал понимающую мину, но не удержался и сказал: «Разумеется, кроме Джулиана?» Потом, конечно же, угрызения и кошмарные сны, где Джулиан сидел у моей кровати, маленький человечек с вампирьим рылом, глядя на меня двумя горящими угольками. Я, конечно, знал, чего не хватает всем подобным женщинам, — инъекции доброй дозы свежей, пахнущей солёным ветром спермы поэта.
И тут, совершенно непредвиденно (или только так кажется, что все случилось неожиданно), в дом на Маунтстрит в сильнейшем возбуждении явился Пулли. Он нашёл дверь приоткрытой, поскольку я ждал Маршана, чтобы поговорить с ним о химических компонентах. Таким, похожим на труп, я его ещё не видел; даже не поздоровавшись, он прошёл к буфету в гостиной и налил себе виски с содовой.
— Тактак, — сказал я.
На первый взгляд казалось, что его избили — лоб представлял собой один сплошной синяк; кроме того, сам он был весь жёлтый, словно вдруг заболел желтухой. Нет, сказал он, синяки оттого, что он свалился с лестницы, а жёлтый потому, что подхватил «там» какуюто заразу, от которой его теперь лечил Нэш.
— Как раз сегодня утром вернулся из Цюриха, а в моей берлоге все перевёрнуто, настоящий разгром. — Он со вздохом опустился в кресло и невесело улыбнулся мне — сущий печальный клоун. — В Паульхаусе, — сказал он, содрогнувшись, — мне дали, старик дал, лекарство от этой заразы. И теперь не знаю, что я сказал им, хоть убей. Ничего не помню. Это меня беспокоит. Не рассказал ли я им правду? Этого я не собирался делать. В любом случае я не совсем уверен, что это был он — Робинсон.
— Погоди минуту. Я ничего не пойму. Кто такой Робинсон? И где это — «там»?
— Извини, — виновато сказал он. — Карадок это был или не Карадок, я видел его только мельком. Сначала я был уверен, что это он; но потом, когда убрался оттуда, начал вдруг сомневаться. Может, это всетаки был Робинсон, старик. Но давай я начну с самого начала.
Вонь копры — знаешь ты, что это такое? Я до сих пор не могу её забыть. Особенно вонь гниющей копры, мешающаяся с запахом машинного масла и затхлой воды из трюма. День и ночь блевать за борт старого корыта, пропахшего палёными резиновыми подошвами. Не спорю, там очень красиво, это так; но я бы предпочел видеть эту красоту на открытках. А сырость на тех островах, приятель, — сырой ветер, сырые облака, джунгли, от которых идёт пар. А еда: свинина да плоды хлебного дерева, приготовленные чертте как и подаваемые чертте как — на листьях. Я пробыл там почти месяц и сказал себе, с меня довольно. Кроме того, я разыскал нескольких уцелевших, встретился с ними, прикинувшись представителем страховой компании, обслуживающей ту авиалинию. Оставался ещё человек по имени Робинсон, бывший священник, как мне сказали, который жил среди туземцев на какомто затерянном крохотном островке. Он тоже был на самолёте, во всяком случае, так сказали на паспортном контроле, и сумел выбраться на берег, а потом исчез. Повидимому, он вернулся домой; но последняя шхуна с копрой давнымдавно ушла, а следующей в ближайшее время не предвиделось, так что пришлось мне торчать в Пинго. Никогда не думал попасть в такую богом забытую дыру; но если тамошние дамы оправдывают свою репутацию очень любвеобильных, можно потерпеть. Только приходится привыкать к запаху местного кольдкрема, которым они мажут тело. На это тоже нужно время. Зато там много солнца, лагуна без акул, и еду приносили, завёрнутую в старую «Таймс», и я неплохо проводил время, дожидаясь, когда какаянибудь шхуна направится к Робинсону на его островок. Видимо, у него накопилось значительное количество копры и раковин, которое нужно было забрать. Так что мои розыски затягивались. Во всяком случае, я застрял там и ждал, потихоньку зарабатывая себе микоз под мышками. Расспросы в порту не слишком обнадёживали. Казалось, я напрасно теряю время. Я плохо спал, проклятые деревья так шумели. К тому же говорили, что скоро наступит сезон дождей, и мне казалось, что я застряну там окончательно. Однако она наконец появилась, шхуна, и шкипер согласился взять меня, но он предупредил, что Робинсон категорически запрещает оставаться на его берегу под каким бы то ни было предлогом; команда должна погрузить копру и тут же убраться. Повсюду расставлены знаки: «Частные владения. Проход воспрещен». Я ответил, что все же рискну, но был не в особом восторге, потому что у Робинсона наверняка было ружьё и, весьма вероятно, он способен им воспользоваться. Однажды он уже выстрелил в викарного епископа, заявившегося к нему в надежде вернуть в лоно Церкви.
Что ж, приходится идти на риск; а после нескольких недель ожидания я чувствовал, что ничего другого не остаётся. Плаванье было кошмарное: вонь, маслянистое море, кругом, казалось, одна гниль. Оно продолжалось три дня, но наконец мы подошли к маленькому островку, пришвартовались у ржавого железного причала с горбатым краном. Шхуна дала гудок, чтобы известить Робинсона о своём прибытии, но никто не появился, так что команда высадилась на причал и начала грузить копру, тюки которой, сложенные аккуратными штабелями, дожидались их, а также несколько больших ящиков с раковинами. Я осторожно, с оглядкой, прошёлся по берегу; попрежнему никого, и шкипер считал, что никто не придёт. Так часто бывало, сказал он. Он показал на холм и сказал, что деревня гдето там; и я отправился в том направлении. Местность была довольно красивой, много зелени, встречались обработанные поля; мне сказали, что все население острова составляет около шестидесяти душ — достаточно, чтобы убирать урожай и все такое. Чуть в стороне от остальных стояла довольно большая хижина, и я направился к ней, предполагая, что она принадлежит старейшине племени или Робинсону. Повсюду на пути к ней я видел прибитые к деревьям предупреждения: «Проход категорически воспрещён. Опасно для жизни!», что не слишком успокаивало. Тем не менее я продолжал идти. Подойдя ближе к большой хижине, я увидел сидящего на крыльце старика и другого, с гривой седых волос. Завидев меня, он вздрогнул и крикнул чтото нечленораздельное, похоже, в ярости. Я умоляюще замахал руками, показывая, что у меня мирные намерения, как солдат, размахивающий белым флагом перемирия, и крикнул поанглийски: «Здесь мистер Робинсон? Я только на минутку, спросить его кое о чем». Дорогой Чарлок, больше абсолютно ничего нельзя было сделать. Я был довольно далеко, но все же разглядел его. Он весь оброс волосами, борода до пояса, грива откинута назад, открывая высокий лоб, набедренная повязка и грубое подобие сандалий на ногах, то ли из коры, то ли из чего ещё. Глаза маленькие, воспалённые, и в тот момент смотрели на меня с выражением загнанного и раненого дикого кабана.