Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

С душком, и великим, был уже тот хлеб. Отравлен он был солнцем и землей, взрастившими его. Отравлен был вкус и запах хлеба, да так, что начало мутить. Хотя мгновение, как бы подчиняясь его желанию, заклятье все еще дилось. Утро было все же чудным. Соловьино выцокивал под тонкими каблучками девчат асфальт, голубиная музыка небес омывала листву и бело-розовую опухоль взорвавшихся поутру цветом конских каштанов. А он в этой цветущей и благоухающей земле уже осязал и видел тление и налет мертвечины. Летучая соложавость разложения коснулась его губ, проникла внутрь. И он почувствовал горечь во рту, приторность обмана и подмены. Утро притухло, все вокруг окраси­лось в желтый, хинный цвет, приобрело оттенок вы­сохшей мочи.

Хинная

горечь во рту и запах мочи загнали его в под­земный переход, на станцию метро. В подземке все эти запахи усилились во сто крат. Запахи присутственного места и бедности, привычной, застарелой, нахрапистой. Хотя видимых признаков этой бедности не было. Все разодеты в импорт и отечественный блат и благоухают этим благом от Кристиан Диор и Зайцева из-под Боб­руйска. Но по тому, как этот а ля Кристиан Диор не да­вал ему уединиться ни на миг, как стадно перли на него со всех сторон, толкали локтями под ребра, пинали и наступали на ноги саламандровыми и топмановскими башмаками, его не покидало ощущение некой человеческой дешевой распродажи и такой же дешевой дезодорантной погребальности. Вроде бы уже свершенной, потому что он был глубоко под землей, в закупоренном, пневматикой вагоне-гробу.

Он выскочил из подземки подобно джинну из бу­тылки, стремясь, моля материализоваться. Не надо ему никаких мгновений, пусть над его головой всегда будет серенькое, спеленатое тучами небо, пусть из них сочится мелкий надоедливый дождик, пусть задувает ветер и мерзнут руки, но только чтобы земля пахла землей, а хлеб оставался хлебом, чтобы все было как прежде, как у всегда.

Но это как всегда для него никогда уже не насту­пило. По крайней мере, сегодня еще не наступило. Хотя сегодня он, кажется, знает, почему. Только, вот беда, знание не приносит облегчения, не избавляет от муче­ний. Его жизнь подобна безостановочному бегу на месте по собственным тут же свершаемым отправлениям, па­костям и скверне, экскрементам бегущих рядом. Стрем­ление оторваться, вырваться вперед лишь изнуряет мозг и толкает к изощренному безумию, которое, вполне может быть, уже изведано людьми. И потому оживают в его памяти чудища и монстры. Пока только в памяти. Отсюда и сумасшедшая тоска, как пронзительный крик совы в снулом зимнем лесу.

Плодно и бесплодно прожитые годы, выпотрошив­ший его день, холостое сцепление быстролетящих се­кунд вкручивают его в некие гигантские космические качели и опустошают до космического холода и одино­чества, назапашенного им впрок, может, еще до рожде­ния, начиняют его ложью собственной и ложью поко­лений, прошедших и грядущих, животным страхом, идущим за каждым новорожденным еще до его первого крика на земле. В этой шеренге, сцеплении стонущих, вопящих и страждущих людей-секунд он видел и себя: ничуть не хуже и не лучше других. Безликое ничто. Видел раньше под вольным небом, видел и сейчас, в неволе заточивших его в мрак и бетон стен кабинета, в неволе сонмища людского - полуторатысячной квартирной бетонной коробки, в отдельной благоустроенной соти, в которой он безропотно проживал дарованное ему вре­мя, потреблял его вместе с хлебом и солью, водой и электричеством.

Потреблял с истовостью маньяка и наркомана. Наркота теле-радиогазетная, книжная, экологическая, демографическая, нитратно-фосфатная, биосенсорная... Ка­кая еще есть?..
– подавайте, подносите. Человек не сви­нья, сожрет все. И вот так, в постоянном дурмане жизнь прожита. В эйфории поголовной духовности и всеоб­щего благоденствия. А повернись назад - ничего и ни­кого. Хищник, монстр за плечами и на плечах, в животе и сердце. Этот монстр - он сам. Только никто не подо­зревает об этом, а сам он никому ни за что не призна­ется. Ни под солнцем, ни под благом, ни под кремлев­ской звездой. Это его самая сокровенная тайна, до обморочности сладкая и самоубийственная, раковыми метастазами

пожравшая его способность даже чувство­вать и отвечать встречному чувству: человек человеку - брат... Все только для себя и в себе. Добровольное и подневольное, продиктованное фантасмагориями века одиночество. Хотя сильнее всего прочего в нем снеда­ющее его, подобно тем же метастазам, желание излить­ся, быть откровенным, открытым. Но пока он открыт только всем ветрам, дереву, зверю - те не продадут и не предадут. От человека-соседа он только слышит посто­янный крик-предупреждение: не трожь, не прикасайся, не подходи!

И порой, слыша этот крик, думает, что на этой плане­те безумен не только он один. Безумны все. Только все притворяются и потому бесконечно говорят-говорят. В конце двадцатого столетия каждый лишь едва-едва осоз­нал, что вышел из пещеры, вышел вместе с обитающим там ранее собственным монстром на плечах и теперь изо всех сил прячет этого монстра, чтобы не явить его на себя подобного.

У каждого свой монстр. Это как отснятая уже, но не проявленная еще фотопленка. И пока на ней не начали проступать контуры и тени, пленка кажется мертвой и пустой. Все делают вид, будто ничего не знают: бойтесь проявить себя - спасены будете. Нет спасения в правде, а ложь может и оберечь. Бойтесь правдолюбцев, ибо они уже спустили с поводков, проявили и узрели своих мон­стров. Промыли и посмотрели в свои же воспаленные глаза, узрели свой собственный лик и осатанели от прав­ды, ибо она кровава.

Ему же на то, кто он есть, его "ху", открыл глаза зна­комый, даже вроде приятель. Хотя он и сам к тому вре­мени смутно уже начал догадываться о своей сути, пото­му и бросился бежать от самого себя, своего одиночества. Тогда же, если не раньше, стала догадываться о его сути жена и другие близкие ему люди. И он решил скрыться от них в темени полярной ночи. Чувствовал страшную усталость от весны и лета, как раз и загнавших его в этот тупик неопределенной поздней осени, проведенной на чужбине, подступающей зимы, погнавшей его в мрак и холод Заполярья.

Нежить сверкающих синих снегов не остудила горячечности невесть откуда настигающей его погони. В гор­танных взвизгах и храпе ледовогорной вьюги он явствен­нее, чем где-либо, слышал собственное запаленное дыха­ние. Городишко на оконечности земли, яростно отстаи­вающий то, что в любом другом месте называлось бы естественным и нормальным, зауряднейшим захолусть­ем, был переполнен такими же, как он, амбициозными сумасшедшими беглецами. В том городишке от знакомо­го из прежней его жизни он впервые и услышал:

– Ты - монстр!..

– Кто?
– не поверил он своим ушам, пораженный безжалостностью донельзя точного определения.

– Монстр, монстр, - повторил знакомый.
– Не ве­ришь, посмотри на себя в зеркало.

Он послушался, но не потому, что не верил. Хотелось немедленно увидеть этого монстра, каков он на самом деле. В его ли облике или что-то перевоплотилось в нем, пока он со знакомым согревался неразведенным спир­том.

Из зеркала на него воззрилась собственная же физия, слегка, правда, подрастерянная, с блуждающим, захва­ченным врасплох взглядом, чуть багровым, неизбывшим еще уличной морозной цепкости, но уже слегка внут­ренне подогретым лицом. А знакомый меж тем продол­жал:

– А живешь с такой роскошной женщиной. Я сразу, как только увидел вас вместе, подумал: монстр. Как она может с ним жить?

В обычной обстановке голос знакомого был слегка пискляв, а тут он рокотал и дундел такой непререкаемо­стью и уверенностью баса, что вроде и обижаться было не след. Он как бы отделял говоренное от себя, проводил между ними двумя в комнате некую незримую, размеже­вывающую их черту. И не только между ними. За чертой он остался один на один со своим монстром. Знакомый, жена оказались по другую сторону - купны и едины тоже, формальны и полноценны.