Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

Ночь кончалась, истаивала, отступала. Он выжил. Но после короткой вспышки света грядет ночь следующая. И лягушки за окном словно знают об этом: кричат еще надсаднее. Чужда и безразлична миру и свету стала ля­гушка. Добро бы только лягушка. Супец ведь варится в котле планетарном. И сам котел тот атомный. Супчик в нем, конечно, жиденький, но наваристый, молекуляр­ный, клеточный - человечинкой попахивает. На свадь­бу, веселье и пиршество жизни с рождения торопится человек. И сразу же попадает в кипяток. И никто из по­павших в него, кому наречено объявиться миру, пока­зать свой лик, свое чело веку, не волен выскочить из того кипятка, атомного, радующего душу и глаз котельчика. У каждого он свой. И всяк при нем сам кочегар. Сам раз­жигает, сам дровишки подкладывает, все больше сучья, на которых сидит.

Через коридор, за стенкой в спальне разнеженно по­сапывает в рассветном сладком сне жена. Ее дыхание ему, униженно уступающему минуту за минутой бессонни­це, разбитому, загнанному в угол собственной памятью, - тоже кипяток. И бегство в кабинет, в кипяток одино­чества - отдушина в ночи. В этом кабинете, правда, вму­рован свой котел из четырех бетонных стен,

варится свой суп, и он в том супе что ни есть наваристый кусок, са­харная косточка. Но повара при его котле иные, из за­вершенного уже прошлого, отошедшего настоящего и несостоявшегося будущего. Он сумел собрать их воеди­но, не отвлекаясь на чужое дыхание, сознавая, что его одиночество до бесконечности, на световые годы и ки­лометры. И он не выйдет из этих четырех стен, если даже покинет их. Некуда выходить, всюду одно и то же. Всю ночь напролет стенает, стонет и плачет земля. Ей ведь тоже некуда бежать от самой себя. Ей ведь тоже нарече­но одиночество, она как собака на привязи, как белка в колесе. Неприкаянна, одинока, может, потому, подоб­но Янусу, и двулика. С рождения обречен и он на двуликость, видимость и невидимость, все и ничего. Неку­да и головы приткнуть, хотя велик, огромен его мура­вейник. А друзей нет. Одних предал он сам. Другие предали его. Третьи просто сбежали - разошлись по могилам. Все очень заняты, все торопятся побыстрее проверить себя в адском костре века. И почти все в этой не знающей устали всепоглощающей суете самосожже­ния и самоварения давно уже утратили и забыли себя, забыли дорогу к себе.

Неизвестно, согласится ли он поворотить назад и пой­ти навстречу себе. Он ведь тоже давно уже монстр. Два монстра в четырех стенах, кто способен уварить их в одном котле. Вот потому, наверно, за окнами его жилья и плачет земля жабьим голосом и жабьими слезами. Нет, ночь, его замурованность в ней, в одиночество - это не только его проклятие, но и спасение его. Ночь благо­словенна, целительной она была с детства. В ней он за­чат. В ночь он и уйдет в свое время, на вечное упокое­ние. А сейчас он раздвигает темень силой света вдохну­того, зажженного ночью же в нем. Он не даст взорвать себя виноватости, отчаянью, совести, потому что через это он уже прошел, по крайней мере, ему кажется, что прошел. А дважды по такой дороге не ходят. Если что-то очень долго душить в себе, неизбежно задушишь и самого себя, истерзаешь и взорвешь свою память угне­тением. Но ведь совсем не для этого и не с этим он дол­жен был объявиться свету, явить свое чело веку. Не для этого так вел, щадил и оберегал его рок. И вначале он был так счастлив, так везуч. Но до тридцати пяти лет он и не подозревал о своей везучести, о том, что ему поталанило жить на Земле.

ІІ

До тридцати пяти лет Германн Гаврилович Говор, подпольная кличка Кагор (трое неразлучных друзей - Касьянчик, Говор и примкнувший к ним Рабинович плюс любовь к ныне уже исчезнувшему или тоже ушед­шему в глубокое подполье напитку), муж красавицы Надежды Друцкой, старший конструктор какой-то шарашкиной конторы, и не подозревал, что он живет на белом свете. Не думал, что все то, чем он занимается, - восемь часов в сутки любимому коллективу, сон, еда, питье, стоянье в кассу за зарплатой, бутылочка кагора на троих, после чего литр водки, а назавтра больная голова и жена-кобра, - называется жизнью. Жизнь, казалось, больше существует где-то в районе Центраврии Проксимы. Здесь же, на Земле, - хоровод. Люди взошли на цветущий луг под деревья на берегу речки, взялись за руки и хороводятся. Иногда попарно выпа­дают из этого хоровода, опять же, после стакана кагорчика, на какое-то время уединяются в прибрежных ку­стах и снова возвращаются. Изредка, правда, кто-то падает. Через него переступают, хоровод движется даль­ше, туда, где жизнь по-настоящему уже бесконечна и кокосово-кагорно сладка. Шоколадна.

Вот так беспрерывно и коловращался по свету Гер­манн Гаврилович Говор. Правда, на его долю почему-то больше выпадали таежные кедры с лиственницами, к которым он никак не мог привязаться и осесть напрочь. У него не было даже имени собственного, прочного. Вообще-то, он совсем не Германн, а если и Германн, то усеченный, с одним только "н". Второе он вписал себе сам в пропуск в свою шарашкину контору. По паспорту же он Георгий, что значит Жорка. На худой конец и попроще - Юрка. Но друзья этого Жорку-Юрку пере­кроили в Герку. Он перекрестил себя в Германна, до трид­цати пяти лет с одним "н", а после - с двумя. Надо ска­зать, что это самокрещение свершилось как-то незамет­но для окружающих. И было где-то даже похоже, что именно этого от него давно уже ждали. Ждали и подтал­кивали. Редко кто из друзей и знакомых величал его пол­ным именем, разве что начальство снисходило, изредка, когда пакость какую-то в голове имело. А так был он Жорка-Юрка, чаще Кагор, а больше заглазно, когда и приглазно - Надькин муж.

Надькин муж! И сразу же наступала тишина, при ко­торой в воздухе как бы даже повисало: этакое корот­кое, округлое, но всем понятное твердое "о". Надьку знали все. Надежда Францевна Говор, как и ее муж, была тоже конструктором. Но в отличие от него, не только старшим, а конструктором-общественницей. По характеру, рождению и предназначению. Хотя прина­родно всю жизнь и отрекалась от этого предназначе­ния. Муж и дети - вот что, по ее словам, было глав­ным в ее жизни. Скорее всего, она не кривила душой. Но характер был таков, что сколько бы ни было наро­да вокруг, и в какую бы дверь тот народ ни устремлял­ся, она должна была войти первой. И входила. Потому и была обречена на вечное служение обществу. Герка-Жорка, Юрка-Германн, как бы жена ни влекла его за собой, как бы ни подпихивала в спину, всегда входил последним, когда уже и мест в комнате или зале не оставалось. Как он этого достигал, как умудрялся, - было и для него непостижимой тайной и вечной загад­кой. Кажется, никого уже впереди, дверь распахнута, дорога открыта, отмаячили спины первых, а

иной раз их и не было вовсе, вторые - далеко за ним. Ему оста­ется только перешагнуть порожек. Впрочем, какие порожки перед сегодняшними дверями. Ступил - и ты уже в присутственном месте. Нет, он все еще топчется в невесть откуда объявившейся толпе, задвинут ею в какой-нибудь немыслимый угол, наступая всем на ноги, и сам обтоптанный и истолченный всеми. И на Надин удивленный взгляд, по ее же образному выражению, - идиотская усмешка.

– На том свете будем торопиться. На том свете никто нас толкать уже не будет.

Таков был до тридцати пяти лет Германн Гаврилович Говор. И не только он, почти все, с кем он приятель­ствовал. Те же Карпович с Рабиновичем и многие дру­гие, примыкавшие к ним в дни аванса и получки. Не надо только думать, что это были тюхи какие-то, горь­кие пропойцы - лишние эпохе люди. Плелись по пла­нете, спотыкаясь о собственные ноги, пустые и полные бутылки. Наоборот, всегда на рысях, всегда в передних рядах и на переднем крае большой химии, большой энергетики, угля и руды, волчьих зубов и медных труб. Одним словом, правофланговые истории и пятилеток. Историю они делали сами посредством тех же пятиле­ток, на которые была разверстана их личная и обще­ственно-трудовая жизнь. Пятилетки им спускали сверху, как бревна спускаются вниз по течению паводковых рек. Они же были при том только плотогонами или провод­никами. А сами жить собирались после, после. Может, действительно на том свете или в Центаврии Проксиме. И надо сказать, что на ту же Центаврию Проксиму с самого рождения его страшно влекло. И под кагор, пос­ле Гагарина, если уж не сама Центаврия Проксима, то какой-нибудь Марс был вполне досягаем. После полета Гагарина для заочников жизни планета и сама Вселен­ная начали стремительно сужаться. Хотя и до Гагарина они знали, что штурм большого космоса уже начался, были запущены уже первые спутники, но чтобы с чело­веком говорили они, до этого еще ох как далеко, не доживем. Осенью им так сказали, огорчив до слез, а весной человек был уже в космосе. И вроде бы вместе с нимм они там тоже, потому что человек был из одного с ними теста, был одно время подпоясан, как и они, широким фезеушным ремнем эпохи. Космос был ря­дом. Космос можно было потрогать их не блещущими чистотой, истерзанными ссадинами и морозом руками. Потрогать, а при случае кое-что и отломить, отрезать, как пайку казенного хлеба. На радостях они перебили всю посуду в заводской столовой. Может быть, с той минуты, из той столовой и пошла гулять по свету молва о летающих тарелках. А они летели от каждого стола и во все углы, размазывая по стенам жидкий кондер и жилистую капусту, плоскую рыбу камбалу, потому что на нее налегла вся страна, вечно соленую, потому как рыба эта морская, а вода в море всегда соленая, как слезы мирские.

Потом был грандиознейший митинг, а на митинге гран­диознейшая, на весь таежный поселок, с обеда и до самой темноты драка. И начал ее Жорик, тогда еще прочно - Жорик. День был не по справедливости тусклый, оловян­ный. И площадь, на которой они собрались митинговать, тоже какая-то оловянная, как глаз быка или вождя, чугун­но-стальная от их серых промасленных бушлатов, ремеслуховских черносливовых шинелей, руководящих, синих, с барашково завитыми воротниками пальто.

И просто диво, откуда взялась на этом руководящем добротном диагоналевом пальто блондинка. Бледная и вздутая, как покойник, вошь. Ну, понятно, на каком-нибудь жалком бабском жакете или затрюханном му­жицком рабочем полушубке. Хотя это тоже было бы достойно удивления. Вши к тому времени уже переве­лись начисто, как кагор сегодня, их словно запретили указом или специальным постановлением директивных органов. А тут в праздничный день, под оркест и торже­ственные речи и на довольно-таки приличном морозе на добротном пальто нагло роскошествовала укормленная серая вошь.

Жорка, кажется, первым заметил эту чуждую времени и народу блондину на диагоналевом, застящем ему про­сторе руководящего пальто. Заметил и онемел. Пальто было длинным, высоким, а он маленьким и щуплым. И получилась вошь перед самым его носом. Он, конечно, чихал на нее, мог бы и сейчас чихнуть, и она бы слетела. Но сейчас он боялся чихать, потому что его слегка мутило. Стоял как вкопанный, не решаясь даже слюну сглотнуть, чтобы ненароком не травануть. Вошь ползла наискосок от правой подмышки к теплому барашковому ворсу воротника и уже была недалеко от него. Жорке, чтобы уследить за ней, приходилось задирать голову. Стыдно, конечно, но любопытства в его щуплом фезеушном теле было куда больше, чем брезгливости.

Блондинку уже приметили и другие, стоявшие рядом с Жоркой, - мякинцы, так они называли всех местных. Наверно, думали, что он слепой и ничего не видит, нача­ли толкать его в спину, бока: погляди, мол.

– Космонавтка, - произнес ли это кто-нибудь из них вслух или он услышал немолвленное, но само со­бой подразумевающееся, Жорка не помнит, похоже, блондинка обеспамятила его, но не лишила главных инстинктов. Жорка развернулся и врезал первому, кто оказался по правую ударную руку. Врезал, чувствуя за собой полное право на это: лицо под кулак навернулось плоское, оловянно-серое, с широко расставленными лапками ушей. От его разворота диагоналевое пальто всколыхнулось и сморщилось. Блондинка, почти доб­равшись до воротника, соскользнула с него и упала на снег, под ноги людям. И там, видимо, была затоптана. Последняя вошь, виденная Жоркой, впоследствии Гер­манном. Впрочем, падения ее он уже не видел, так как его тут же ослепили. Он успел только развернуться и еще раз ударить по вши, теперь не серого голодушного, а сыто-красного цвета. Носитель диагоналевого пальто, наверно, хотел помочь Жорке, вступиться за него. Пос­ле первого ответного удара, будто копытом под ребра, Жорка еще устоял на ногах, следуя тому же извечно живущему в нем инстинкту - никогда не падать в тол­пе: затопчут. Устоял, но зашатался, зафыркал, как коте­нок, хвативший горячего, барашковый воротник скло­нил в удивлении над ним дубленое сибирским ветром лицо, и он что было силы саданул по этому бронзовому изваянию, ощутив трепетную радость разбитых в кровь костяшек пальцев. Тут же как кувалдой вломили в лоб и ему.