Бунт женщин
Шрифт:
Это первый в моей жизни человек, которого я обнимаю.
А когда наши дети толкнулись друг в друга, я отстранилась и сказала Люше:
— Если ты хочешь родить ребёнка и выжить, тебе надо уехать из Посёлка, Мир — большой, может быть, и найдёшь себе пристанище. Всё равно тебе нужно учиться.
— Я не могу без него, — говорит Люша.
— Он — подонок, — повторяю я в третий раз. — Он очень плохой человек. Его нельзя любить. Моя мама любит его всю жизнь, но она несчастна — он изменяет ей, он искалечил её жизнь.
— Нет, — близко-близко чёрно-громадные
— Ты смеёшься, её никто не слушал, когда она вела уроки, над ней все издевались.
— Вот и не все. Я любила уроки Марии Евсеевны. Садилась на первую парту и записывала каждое слово. Цветы выращиваю, как учила она, травы собираю. Я хорошо знаю и ботанику, и анатомию. Всё, что она рассказывала, я усвоила.
Зачем-то я зажигаю свет.
Перевернулась в эту минуту моя жизнь.
Рыжие волосы, широкая блуза, хотя живот ещё не прёт из Люши, как из меня, она пока худенькая, а это странно — мне казалось, мы забеременели в один и тот же день.
У меня — праздник: Люша говорит, мама — хороший учитель, и смотрит на меня с почтением и нежностью.
— Твоя мама — самая лучшая, самая красивая, самая умная женщина на свете! — Люша чуть щурится от яркого света. — Если бы у меня была такая мать! Моя видит только своё стойло — кухню, стирку и деньги. Никогда я не стала бы бухгалтером, целый день считай и считай! А мать потонула в своих цифрах, смысл её жизни — выцедить из каждого дня нашего быта лишнюю копейку. Экономит даже на спичках. Если горит конфорка на плите и нужно зажечь ещё одну, никогда не возьмёт новую спичку, использует обгоревшую. Я уж не говорю о недоеденной корке хлеба. Размочит и всунет её обязательно в запеканку или заставит доесть, хоть давись! Совсем замучила нас с братом.
— У тебя разве есть брат?
— Есть. Но ему только шесть лет. Он — от второго маминого мужа, поздний ребёнок. А твоя мать — личность. Меня очень мучает вина перед Марией Евсеевной. Я должна объяснить ей… Ну чего ты так ошалело смотришь на меня? Прежде, чем я что-то решу, я должна поговорить с ней. Ты советуешь уехать. Куда? И как я буду там, где-то, жить? Представь себе, ребёнок рождается. Чем я буду кормить его, где купать? А если, допустим, я устроюсь работать, кто будет сидеть с ним? Правда, у меня есть двоюродный брат, мы жили вместе здесь, он нянчил меня, играл со мной, а потом вместе с родителями уехал и теперь живёт в большом городе, учится в институте, подрабатывает в ресторане, он очень любит меня и наверняка с удовольствием приютил бы, но не могу же я на него повесить свои проблемы и ребёнка, он должен жить свою жизнь, так ведь?!
— Что же ты собираешься делать?
— Как «что»? То, что Он велит: избавлюсь от ребёнка. Он не хочет ребёнка, разве я имею право родить, если отец не хочет?
— Он не младенец, наверняка знает, как предохраняться.
— Он не думал, он обо всём позабывал, как и я. Ведь это не специально, это просто несчастный случай…
— …за который должна расплачиваться только ты?
Я кладу руки на живот — мой сын изнутри руководит мной, это его голос, его слова, не мои. Я всегда была рабой. Точно такой же, как Люша. Я всегда знала своё место, ощущала своё ничтожество. Я крепко спала, а теперь проснулась. И оказалось: я совсем другая. Сладость ощущения — быть покорной — исчезла. Я не хочу никому подчиняться.
— Именно я и должна расплачиваться. Он не просил меня влюбляться в него, он не заставлял меня стоять перед его, перед вашим крыльцом дурацким чучелом, он не звал меня в провожатые. Я сама приставала к нему. — Голос Люши — в единоборстве с моим мальчиком. — Может быть, потому, что я росла без отца… может быть, такая мать… не знаю, а он не похож ни на кого, он — над всеми, большой, надёжный.
— Он совсем не надёжный. Он должен был бы понять твоё чувство: что ты боготворишь его, что ты вовсе не близости хочешь, а общения, разговора.
— Это правда, — соглашается Люша, — но я должна была соображать.
— Он искалечил твою любовь, а теперь бросил одну.
— Он превратил меня в женщину. Я упрошу его. Никому не открою, что это ребёнок — его, и — рожу.
— А что скажет твоя мать? Кто будет кормить твоего ребёнка здесь?
— Не выгонит же она меня из дома! Я делаю половину домашней работы.
— Может, и не выгонит, а изведёт, — говорю я уверенно. — И обязательно докопается, чей ребёнок. Такой скандал закатит. На весь мир!
Сосенку мою в окно не видно, окно давно тёмное.
Мы с Люшей стоим лицом друг к другу и знаем: сосенка — тут, с нами, подняла свои свечи к небу. Глаза у Люши — цвета игл сосны. В животе её — мой брат или моя сестра, хотя я ощущаю Люшу сестрой.
Дома отец ставит меня перед собой.
— Где ты шляешься ночами?
Я стою перед ним, опустив голову лишь мгновение. Привычка сильна, но, не успевает он открыть рот, чтобы одарить меня привычными ругательствами, я смотрю на него — его глазами. Лишь теперь, когда я ращу в себе своего мальчика, я осознаю: моё лицо — его лицо, только в женском варианте.
Что-то он ловит в моём взгляде, что настораживает его, он обрывает себя на полуслове, спрашивает только:
— Уроки сделала?
У него чуть дрожат крылья носа и левая щека — он явно не в своей тарелке.
— Садитесь есть, — зовёт мама.
И я, избавленная от необходимости отвечать, наконец вылезаю из куртки и непромокаемых брюк.
С мамой тоже явно не всё в порядке.
— Ты нашла мальчишку? — спрашивает отец.
Мама кивает.
— Когда ты выходишь на работу?