Бунтарь. Мамура

Шильдкрет Константин Георгиевич

– Колико велишь, боярин, – хоть двух!

Совершив наговор, «чародей» собрал рассыпанные по полу тёртые коренья, поплевал на них и передал господарю.

– Единожды кинешь во щи зазнобушке, и до века опричь тебя ни единого не примолвит.

Утром Голицын отправился в Кремль. Исполнив все, что наказал ему крестьянин, он со спокойной душой вернулся домой.

– Так-то лучше, – ухмылялся князь. – Хоть и не страшусь я дьяка, а все же пущай не путается под ногами.

Вечером Василий Васильевич решил проверить,

действительно ли наговорный корень оказал своё действие.

Прибыв в Кремль, он прокрался тайным ходом к терему Софьи.

– Дьяк! – вспыхнул Голицын, услышав голос Федора Леонтьевича.

Уловив звук поцелуя, он помчался домой.

– Баню! – налетел князь на дворецкого. – Без роздыха топить! Да чародея подать!

Сорвав с приведённого крестьянина одежду, Голицын втолкнул его в баню и запер на замок дверь. В полночь в опочивальню вошёл дворецкий.

– Повели свободить дядьку моего, – взмолился он. – Помирает от пару.

Голицын перекрестился и поплотнее укутался в шёлковое стёганое одеяло.

– Уйди… и боле не тревожь, коли охоты нет вместях с дядькой попариться.

И заснул.

Недобрые вести шли на Москву. Ошалевшие от господарского насилия крестьяне запрудили леса, объединились в грозные полчища и вступали в открытый бой с дворянскими ратями.

Прежде чем объявить сидение, царевна вызвала к себе Родимицу.

– А твой-то объявился!

Федора хотела было упасть в ноги Софье, но, встретившись с её холодным, полным жестокости взглядом, остановилась.

– Объявился! – уже не сдерживая гнева, крикнула правительница. – Среди разбойных ватаг – в атаманах!

И оттолкнув ногой постельницу, выплыла из терема на сидение.

Василий Васильевич встретил её со злорадной улыбкой.

– Что?! Сказывал я! Давно сказывал, что не батожьём троны царей укрепляются!

Он вытащил из кармана бумагу и сунул её в руки Софье.

– Вот! Готово! Сам я да Спафарий всю ночь трудились! Подмахни лишь волю крестьянам, и в малый срок Русь махровым цветом распустится!

Милославский и Шакловитый, перебивая друг друга, принялись выкладывать свои мысли, обратные настояниям князя.

Голицын до третьего пота спорил с противниками, пока наконец не плюнул на всё и ушёл рассерженно из Кремля.

Трижды перекрестившись, Фёдор Леонтьевич уселся за столик, написал приказ и нараспев прочёл его:

– «А которые холопи взяли у бояр отпускные в смутное время за страхованием и с теми отпускными били челом кому-нибудь во дворы и дали на себя кабалы, тех отдать прежним их боярам и впредь таким отпускным не верить, потому что они их взяли в лихое время, неволею, за разбойным страхованием; да этим же холопям при отдаче их чинить жестокое наказание, бить кнутом нещадно; егда же прежние господари не возьмут их, то ссылать их в сибирские и другие дальние городы на вечное житие».

–

Да ты не то прописал! – озлилась царевна.

– То, государыня! – подмигнул дьяк. – Допрежь гостинчиком пожалуем сим дворян, чтоб к тебе приверженней были, а к смердам мятежным полютей, а за сим о разбойных пропишем.

Он взял новый лист бумаги и заскрипел.

«…Для поимки ж беглых да для усмирения мятежа повелеваем дать в подмогу помещикам полки рейтарские и пушкарей…»

– Быть по сему! – властно стукнула царевна кулаком по столу.

Часть II

Глава 33

В ВОРОБЬЁВЕ

Живя в Москве, Наталья Кирилловна продолжала ещё на что-то надеяться, чего-то ждать; с тех же пор, как переехала она с Петром в Преображенское, рушились последние её слабые мечтания; стало ясно, что Милославские оказались полными победителями в борьбе за высшую самодержавную власть.

Царица во всём винила себя, была уверена, что, если бы не поддалась слезам сына и осталась в Кремле, все бы как-нибудь наладилось, пошло по-хорошему. Не попустили бы русские сиротины, чтобы помазанный государь, её сын, находился под пятой у Милославских. А вот уехали, с очей долой убрались – и из сердца вон ушли.

Чтобы отвлечь Наталью Кирилловну от одолевавших невесёлых думок, ближние уговорили её переехать из Преображенского на новое место, в Воробьёво. Она безропотно собралась в дорогу и, прежде чем сесть в карету, неожиданно пала перед Петром на колени.

– Богом молю! Не соромь, государь, великого сана своего царского!

Пётр от удивления широко разинул рот и тоже брякнулся на колени.

– Дай обетование к людишкам не выходить во образе, царей недостойном, да с ними как с равными быть.

Обняв мать, Пётр чмокнул её в губы и вместе с ней поднялся с колен.

– Всего-то? А я было думал, напасть какая!

Он сорвал с головы шапку, шлёпнул ею об земь и, сунув пальца в рот, оглушил всех могучим разбойничьим свистом.

Царица шарахнулась в сторону и схватилась за голову.

– Кой ты царь! В кого уродился?! Позорище моё порченое!

Петра нисколько не задела брань. Подбоченясь, он запрыгал на одной ноге вокруг матери и, приставив к носу растопыренную пятерню, юркнул в карету.

– Видала, матушка? То я Милославским перед путём гостинчик послал.

Замечание это, сделанное Петром без всякой причины, сразу примирило царицу с сыном.

Когда двор уселся в колымаги, Борис Алексеевич подал вознице знак.

– Эй вы, соколики! – хлестнул головной возница воздух кнутом.

– Эй вы-ы! – повторил лихо Пётр и причмокнул.

Взметнув дорожную пыль, тройка струнноногих седых аргамаков промелькнула молоньей перед глазами провожавших и исчезла за поворотом.