Бунтари и бродяги

В этой книге вы найдете истории о противостоянии «добропорядочным» господам людей, стоящих вне закона и живущих в бедных английских кварталах. Улицы там черны от сажи; грохот фабричных станков вышибает мозги. Их обед состоит из чашки чая, который больше похож на помои, и пары запеченных селедок. Постоянно не хватает денег, и порой даже нет возможности купить теплое зимнее пальто.

Эти истории могут показаться чудовищными, и все же… Когда малолетние преступники, попадающие время от времени в исправительные колонии, встряхивают прогнившую систему, не выпускающую их из этого отвратительного мира; когда ночью они обворовывают булочную; когда разносят вдребезги роскошный пикник; когда нарочно проигрывают состязания, чтобы посмеяться над теми, кто их устроил; когда они, забывая о своем одиночестве, скуке и разочаровании, отчаянно бунтуют, — вы сами невольно становитесь на их сторону, смеетесь над их проделками и болеете за мальчишку,

Сложно объяснить, почему это чтение вызывает улыбку, а не погружает в отчаяние. И почему, как только вы начинаете проникаться жалостью и сочувствием к этим парням с твердым ноттингемским характером, то сразу же ловите себя на мысли: нельзя, чтобы они догадались, что вы относитесь к ним снисходительно. Они живут с гордо поднятой головой, и эта книга — памятник, посвященный их жизни.

Как только я попал в исправительную колонию для несовершеннолетних, они решили сделать из меня бегуна на длинную дистанцию по пересеченной местности. Мне кажется, что они посчитали, будто у меня для этого есть все данные, потому что я был высоким и тощим (каким и остался до сих пор). Во всяком случае, по правде говоря, все в нашей семье умели отлично бегать, особенно от полиции, — хоть я раньше об этом особо и не задумывался. А сам я всегда был хорошим бегуном, быстрым и длинноногим. Однако это не смогло помочь мне смыться от копов после того, как я обокрал булочную…

Если вы представляете себе, что такое бегун на длинную дистанцию по пересеченной местности, то вы, возможно, подумаете, что как только этого бегуна выпустят на волю, среди полей и лесов, он первым делом решит убежать как можно дальше от этой отвратительной колонии для несовершеннолетних. Но вы ошибаетесь, — и сейчас я разъясню вам, почему. Во-первых, ублюдки, которые нас там держат, не такие идиоты, какими почти всегда выглядят, а во-вторых, я тоже не такой кретин, чтобы попытаться сбежать из колонии во время тренировки. Потому что удирать из подобного заведения, чтобы тебя потом опять поймали копы — это игра для дебилов, и я не намерен в ней участвовать. Здесь надо по-другому.

В этой жизни все держится на вранье, поэтому надо врать со знанием дела. Скажу вам прямо: они нам врут, и я им вру. Если бы «они» и «мы» хотели одного и того же, то веселенькие настали бы времена! Но наши взгляды никогда не смогут совпадать, и «мы» понимаем это так же хорошо, как и «они», и потому мы всегда недолюбливали друг друга.

И поймите вы тоже, что они прекрасно знают: я не попытаюсь от них сбежать. Они сидят там, как пауки на развалинах фамильного замка; они похожи на галок, разгуливающих по крыше, или на немецких генералов, которые осматривают поле боя с башен своих танков. И даже когда я бегу трусцой среди деревьев, а не по лугу, и им меня не видно, — они точно знают, что через час моя коротко остриженная голова покажется возле изгороди, и я подойду к парню, который стоит на воротах. Потому что, когда пасмурным и дождливым утром я просыпаюсь в пять часов и отжимаюсь на холодном каменном полу, а все остальные могут еще преспокойно дрыхнуть целый час до того, как прозвенит звонок, и иду по коридорам к большой входной двери с пропуском в руке, — я чувствую себя первым и последним человеком в мире одновременно, хотя вам, возможно, трудно в это поверить.

Я чувствую себя первым человеком потому, что у меня слегка колет в боку и потому, что меня выгнали в холодное поле в одной рубашке и шортах, а ведь тот первый первобытный жалкий тип, который бежал среди зимы куда глаза глядят, знал, как сделать себе костюм из листьев или соорудить пальто из перьев птеродактиля. Но вот я стою здесь, окоченевший от холода, и у меня есть только один способ согреться: бегать два часа перед завтраком (ведь во рту у меня не было и маковой росинки!). Они хотят натаскать меня перед спортивными соревнованиями, чтобы туда пришли все эти дамы-господа с поросячьими физиономиями и сопливыми носами, которые постоянно лаются друг с другом и ведут себя как придурки, если за ними не ходит целый полк слуг. И они начнут распространяться о том, что спорт приведет нас к добропорядочной жизни, и мы не будем срывать замки с дверей магазинов, оставим в покое их чемоданы и сумки и перестанем ставить жучки на газовые счетчики… Они повесят на нас клочок ленты и сунут нам в руки кубок. Хорошая же это награда за то, что мы, обливаясь потом, бегали и прыгали как скаковые лошади! В самом деле, мы отличаемся от скаковых лошадей только тем, что в конце соревнований те выглядят намного лучше…

Так вот, стою я у входной двери в рубашке и шортах, глядя на мокрые от росы цветы, а во рту у меня не было даже сухой корочки хлеба. Вы думаете, что это может довести меня до слез? Ничуть не бывало! И все потому, что я понимаю: никто не заставит меня распустить нюни. И вот почему я чувствую себя в тысячу раз лучше, чем триста других парней, которые вынуждены спать в этом курятнике. Нет, конечно, когда я стою там один, мне иногда кажется, что я — последнийчеловек на свете, и это, надо признаться, не слишком весело. Я чувствую себя последним человеком на свете потому, что мне кажется, будто все те триста парней умерли, а выжил лишь я один. Они спят как убитые, и поэтому мне кажется, что они на самом деле померли ночью, и в живых кроме меня никого не осталось. Когда я смотрю на кусты и замерзший пруд, мне кажется, что с каждым часом будет становиться все холоднее и холоднее, пока все, и даже мои красные от холода руки, не покроется миллионами крошечных льдинок, и весь мир, небо, земля и море, не окажется под слоем льда. Но я стараюсь гнать от себя эти мысли и веду себя так, как будто я первыйчеловек на свете. И тогда я чувствую себя намного лучше, а когда эта мысль окончательно укореняется у меня в голове, я отскакиваю от входной двери и бегу трусцой.

Я попал в Эссекс. Считается, что это образцовая колония для несовершеннолетних, по крайней мере об этом сказал мне воспитатель, когда меня перевели туда из Ноттингема. «Мне хотелось бы, чтобы мы доверяли друг другу, — произнес он, разворачивая своими белыми, холеными руками газету (я прочел название — „Дэйли Телеграф“). — Если ты будешь играть по нашим правилам, мы тебе поможем».Богом клянусь, я подумал, что речь идет о партии в теннис! «Мы хотим, чтобы ты честно и много трудился и стал хорошим атлетом, — заявил он. — И если ты выполнишь оба эти требования, будь уверен: мы поступим с тобой справедливо и ты выйдешь из колонии честным человеком».Выслушав эту чушь, я чуть не помер от смеха, особенно когда прямо после этого я услышал, как старшина гаркнул на меня и еще на двоих парней, чтобы мы стали по стойке смирно, и увел нас, как будто мы были в полку гренадеров.

Нет, серьезно, когда воспитатель сказал, что «мы» (ну то есть все они) хотим, чтобы я (ну и такие, как я) делал то-то и то-то по «нашим» (то есть по их) правилам и не совершал неблаговидных поступков, я тут же стал оглядываться по сторонам, потому что интересно же было узнать, сколько тут вообще кого набирается. Смотрю, в общем-то народу навалом, но знакомых рож раз-два и обчелся. А ведь еще где-то сидят тысячи других. И «нас» и «вас». И живут они по всей этой чертовой стране, да по всему миру, на воле. И конечно же, «их», — тех, что сидят в магазинах, конторах, автомобилях, заправляют на вокзалах и за барными стойками, — «их», безусловно, больше. Ну и что? По сути, они ничем не отличаются от нас, или от вас, или еще хрен знает от кого, но ведь им кажется, что они — не такие, что они имеют право смотреть на «нас» искоса и строго следить. Они уверены, что все проблемы можно решить вызовом копов по телефону, как только мы совершим «неблаговидный поступок». Бред собачий! Могу ручаться, что никаких проблем они этим не решат. Лично я не перестану совершать «неблаговидные поступки», пока не сыграю в ящик. И если эти добропорядочные господа надеются, что могут «уберечь меня от ошибок», то, заверяю вас, они попусту тратят свое время. Я так понимаю, что существует только один способ остановить меня и миллионы таких, как я: для этого нас надо поставить к стенке и пристрелить. И между прочим, я много размышлял о том, как сюда попал. Они могут постоянно за нами шпионить, чтобы знать, вкалываем ли мы целыми днями до седьмого пота или полностью ли выкладываемся, занимаясь этим их «спортом», — но они не могут просветить рентгеном наши мозги, чтобы узнать, что у нас при этом на уме. Я задавал себе кучу вопросов и много думал о своей жизни до сих пор. Надо сказать, мне нравится это занятие. Это отличное развлечение! Оно помогает скоротать время и делает исправительную колонию не таким уж плохим заведением, как о ней обычно говорят на нашей улице. И бег на длинную дистанцию — самое лучшее, что здесь можно придумать, потому что во время бега соображать намного удобнее, чем лежа в кровати. К тому же, бегая по утрам, я становлюсь одним из лучших спортсменов. По крайней мере, я пробегаю пять миль быстрее всех, кого знаю.

Как только я говорю себе: «Ты первый парень на земле», — и как только я выскакиваю на мокрую от ночной росы траву ранним утром, когда даже птицы еще не проснулись, я принимаюсь думать, то есть делать то, что мне нравится. Я мотаю круги как во сне — поворачиваю по узкой тропинке, не замечая этого, перепрыгиваю через ручьи, не зная, что они у меня под ногами, здороваюсь кивком головы с пастухом, не видя его. И точно, быть бегуном на длинную дистанцию — это отличное развлечение. Главное, что рядом нет никого, кто бы капал тебе на мозги и указывал, что надо делать; нет и какого-нибудь магазина, который наводит на мысли о том, что его можно было бы обокрасть; и нет переулка, по которому хотелось бы удрать. Иногда мне кажется, что я никогда не чувствовал себя таким свободным, как в эти утренние часы, когда я выхожу из тюремных ворот, бегу трусцой по тропинке и огибаю толстенный ствол векового дуба в конце дороги. Все вокруг мертво, и это хорошо, потому что оно замерло перед тем как ожить, а не наоборот. Во всяком случае, мне так кажется.