Бунтовщица
Шрифт:
«Злой город» — было написано на нём.
ЕЛИСЕЙ КУЗЬМИЧ
Старость Елисей Кузьмич встретил в той же квартире, в которой родился. Но вдруг оказался со старухой-женой в другой стране. Он ругал власть, страдал подагрой и каждый день ходил в сквер играть в шахматы.
Дворовая ребятня, звавшая его «Кощей Кузьмич», клянчила деньги и конфеты. Старик сыпал гостинцы в чумазые ладошки и вспоминал внуков, звонивших только по праздникам.
Вместо приветствий в сквере
— Все там будем, — вздыхали тогда.
А потом приходили другие, коротать старость за шахматной доской.
— Можно сыграть? — присел на скамейку парень в кожаной куртке. И, расставляя фигуры, вздохнул: — Пенсии у вас копеечные.
Вокруг закивали, а Елисей Кузьмич, вспомнив о счетах за квартиру, поморщился.
Повалив вскоре короля на доску, парень подмигнул:
— А можно и заработать.
Старики переглянулись.
На площади собралась толпа. Стеснённые оцеплением, митингующие выстроились в каре, только вместо знамён были подняты транспаранты. Вокруг сновали репортёры.
— Новенький, — парень в кожаной куртке подвёл Елисея Кузьмича к тучной женщине с лицом, как червивое яблоко.
— Тогда марш в строй! — расплылась она в улыбке.
Кузьмич замешкался, озираясь на мордатых омоновцев.
— Не бойся дед, — похлопал его по спине парень.
Ему дали плакат «Свободу Сидельскому!» и поставили в первый ряд. Рядом старик в засаленном тренировочном костюме грозил кулаком в сторону правительственного дома, требуя освободить Сидельского.
«Знал, видать», — подумал Елисей Кузьмич, потирая ноющую спину.
После митинга женщина с яблочным лицом сунула ему в карман деньги.
Жена болела, дворовые дети клянчили мелочь, копился долг за квартиру. И Елисей Кузьмич зачастил на митинги. Антифашистские выступления сменялись националистическими, правительственные — оппозиционными.
— Тёмный мы народ! — поучал он склонившуюся над штопкой жену. — Демократии у нас нет! Нет свободы слова, и попираются права человека!
Жена качала головой, а прохудившиеся водопроводные трубы освистывали его.
Со временем Елисей Кузьмич научился держать транспарант, давать интервью, а однажды кричал в рупор, называя президента вором. За это ему дали «премиальные», а яблочная женщина плеснула коньяка.
Ночью старик не мог уснуть. Он прислушивался к шуму за окном и боялся собственной тени. Но в эту ночь за ним не пришли. Не пришли и в следующую. Однако брать в руки громкоговоритель он с тех пор отказывался.
— Пишут, конец света на носу! — листая газету, ворчал Кузьмич. — Мы-то своё пожили, а вот детей жалко.
Бабка резала лук, утирая рукавом слёзы — и вдруг упала.
В свете матовых ламп её лицо казалось восковым. Больничный коридор был заставлен кроватями. По углам, точно горсти изюма, гнездились тараканы.
— Забирайте домой, — бегло осмотрел старуху врач. — Мест нет.
Кузьмич замахал руками.
— Сказано же, мест нет. Только платные.
Накоплений на похороны не хватало даже на лекарства. Кузьмич обивал пороги, но всюду разводили руками. Дети, опустив глаза, уговаривали забрать мать домой.
— А что мне с ней делать? — расхаживал он по опустевшей квартире. — Лежит, как покойница.
Кузьмич разыскал парня в кожаной куртке.
— Тебе чего, дед? — узнал он его.
— Дело есть. Сидельского-то, за которого митинговали, освободили. Значит, помогает?
Парень ухмыльнулся.
— Беда у меня!
Оттопырив карман, старик показал деньги. И, заплакав, рассказал о жене.
— Сделаем, дед, — приобняв Кузьмича, парень взял деньги.
— А не обманешь, сынок?!
— Послезавтра приходи. И не бойся. Бабка ещё сто лет проживёт, они живучие…
В назначенный день Елисей Кузьмич спешил на площадь. «Кузьмич! Кузьмич!» — шумело в голове, и он представлял, как его покажут по телевидению. Подслеповато щурясь, старик разглядел собравшихся у правительственного здания.
Их было не больше тридцати. Прислонившись к фонарю, Кузьмич проглотил сердечные таблетки. А потом, едва не угодив под машину, побежал на площадь.
Загорелые пожилые люди, громко переговариваясь на своём языке, щёлкали фотовспышками. Словно на музейный экспонат, посмотрели они на Елисея Кузьмича.
Девочка у памятника по-ученически выводила на скрипке гимн. В раскрытый футляр летели монеты.
Кузьмич сидел на ступеньках правительственного дома и ждал, ждал, ждал…
ПОЙ, РЕВОЛЮЦИЯ!
Её родители были артистами в провинциальном театре. В спектакле муж играл мужа, жена — жену, а её любовник — любовника. Каждый вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Но однажды пистолет оказался заряжен, первый ряд забрызгало кровью, а женщина до конца дней не вышла из роли.
Их дочь с экстравагантным именем Революция взяла на воспитание бабка. Революция была невзрачная, с серыми глазами, такими же серыми волосами, и только огромный красный рот был похож на кровоточащую рану. Она мечтала стать оперной певицей. И всё время пела. Чтобы выбить из неё эту дурь, бабка, превращая губы в ниточки, давала ей подзатыльники, а одноклассники, слыша её пение, крутили у виска. Но учитель музыки, похожий на гнома сгорбленный старичок, про которого говорили, что у него и рыба запоёт, был от неё в восторге. Иногда он гладил её по щеке и мимоходом щипал за грудь, чтобы росла быстрее, ведь у сопрано должен быть большой бюст, как у баса — живот. Слух у Революции был абсолютный, а голос надо было ставить, чтобы он выдерживал его тяжесть.