Бунтовщица
Шрифт:
— А я жалею, — отозвался он.
— Бегают, как тараканы.
— Нужно же чем-то заняться.
— Добро неотделимо от зла, а правда от лжи, — сказала на прощанье Машка.
— Добро неотделимо от лжи, а правда от зла. — эхом откликнулась болотная выпь.
Филипп взвыл, будто оставшийся без хозяина пёс. Он привёл за собой лишь тень, а на вокзальной площади пьяная Машка-варенье горланила песни, хлеставшие Пересвиста по щекам. Его крик подхватили собаки и ещё долго таскали по дорогам.
Квартира была не заперта, Пересвист вошёл, озираясь на голые стены. Исчезла мебель, старик-сосед,
Их лица были заперты на замок, а на расспросы Пересвиста они вытолкали его из квартиры.
Старухи на лавках пожимали плечами, а в милиции Пересвиста без долгих слов бросили за решётку.
Приходил агент, долго шептался с милиционерами. А после его ухода приехали санитары.
Выйдя из больницы, Пересвист устроился сторожем при складе, где и ночует. Его женила на себе пухлая уличная торговка, рожающая в год по Пересвисту. Филипп пьёт и спит крепко, без сновидений.
БЕЗ ИМЁН
День провели вместе, а вечером пили чай с крыжовенным вареньем. У светильника кружились мотыльки, ела мошкара, но мы не обращали внимания. Потом играли в домино — я с ним против тебя и его жены.
— Женщины против мужчин, — рассмеялся он.
— Нет-нет, — отчаянно запротестовали вы, — мы не феминистки!
Ему везло, и мы побеждали.
— Это невыносимо, — стучала ты по столу, пропуская ход, — мог бы и поддаться.
— Обижаешь девушек, — поддерживала его жена.
Она была на десять лет старше тебя, а я думал, что обеим гожусь в отцы. С веранды перешли в дом, завели музыку. «La vie en rose», — пела Пиаф, и жизнь представлялась в розовом цвете.
Разошлись в полночь. Я проводил его до калитки, подал руку.
— До завтра.
— Увидимся.
Увидел я его уже в гробу. Из мятого, нескладно надетого пиджака торчала сломанная почерневшая ладонь, которую я жал накануне. Ночью к нему приехал друг, выпили за встречу, захотелось ещё. Как он, едва умея водить, сел за руль? Никогда не узнать, отчего гнали на ста восьмидесяти, когда даже молитва не помогает. Четыре дерева срезаны под корень, на других отметины в человеческий рост. Смерть была мгновенной, но у неё оказалось долгое эхо, и слова, услышанные от него в последний день, обрели теперь странную, таинственную значимость.
В полдень мы гоняли на солнцепёке мяч, потом купались.
— Вот и счастье, — взбивая брызги, хохотал я, — тёплая компания, бутылка вина.
— Нужно жить проще, — живо откликнулся он.
И мне стало приятно, что он понимает — в его возрасте это редкость. Было ли что-то, предрекавшее его смерть? Силюсь припомнить — и не могу. Разве когда жарили шашлык, он, брызгая на мангал из пластиковой бутылки, вдруг замер, глядя на пылающие угли.
— Что с тобой?
— Ничего. Просто иногда хочется убежать. Знакомо?
— Ещё как! Только некуда. — И тут же спохватился: — А разве бегут из рая?
Он виновато улыбнулся.
А утром позвонила его жена. И ты, прибежав в морг, впервые близко увидела мертвеца. Но держалась спокойно, слушая патологоанатома, и потом, разделяя с вдовой хлопоты похорон. Только ночью громко вскрикивала, крепко сжимая подушку.
Месяц назад мы сбежали из Москвы — без денег, без надежд, без планов. Моя жена не подозревает о тебе.
— Как ты? — равнодушно интересуется она, звоня с работы.
— Понемногу, — виляю я. — Погода хорошая, природа.
И неловко замолкаю. Но жена не чувствует фальши. А ты лежишь рядом, и я глажу твою грудь. Мы не говорим о будущем, но обоим грустно — лето кончается, зимовать придётся порознь, и я кляну свою беспомощность.
Днём они отвезли нас на сельский базар.
— У нас всё так неустроенно, — вздохнула его жена. — Плывём по течению, не зная, куда…
— А у нас ещё хуже, — не удержался я.
Ты умоляюще взглянула — раньше мы никому не рассказывали о своих бедах.
— Вы живёте в своём доме — мы снимаем, — неуклюже вывернулся я. — И сейчас вы приехали на своей машине — мы на чужой.
Его жена понимающе кивнула.
— Ничего, наладится, мы тоже сходились с пустыми руками, даже на свадьбу не было.
И, отвернувшись к прилавку, затеяла торг.
«Люблю!» — обнимала ты, когда мы гуляли по разбитым деревенским дорогам, удивляясь темневшему лесу, не по-московски громоздившимся облакам. Вот заброшенная, увитая диким виноградом беседка, вот кривая, склонившаяся над косогором ива, похожая на судьбу. За пригорком высилась часовенка, до неё было рукой подать, но дойти ленились. «Как-нибудь в другой раз», — откладывала ты, и я соглашался — не то настроение, чтобы идти в кладбищенскую церковь. И вот попали: ты, в чёрном платке, держишь свечку, я несу гроб. Кладбище оказалось свежее, местами не выкошенное, а под деревянными крестами — крапива. Нещадно палило солнце, и рабочие, утирая пот, наспех, в четыре лопаты, забросали могилу.
На поминках собрались случайные люди, шептались, точно покойник мог их подслушать, неловко передавали кутью. И снова наполняли рюмки. «Господь знает, когда прибрать», — утешал отпевавший его мордатый батюшка. Раскрасневшись, мать недовольно ворчала, что могила вырыта на обочине, что за неё переплатили, а кончила тем, что поругалась с вдовой. «Ты убила моего сына!» — голосила она. Вдова оправдывалась, рыдая в тёмный платок.
А потом делили оставшиеся вещи.
Живые нужны живым, мёртвые всегда лишние. Через неделю его забыли: вдова уехала в Москву, мать — к себе. А мы по-прежнему раскладываем глазастые костяшки домино. Ты по-детски радуешься, когда они сходятся, а я думаю, что будущему не сложиться так же легко, что удача, как слепая птица, раз метнувшись в сторону, уже не вернётся.
Жара не спадает. Мы собираем в лесу малину, упуская друг друга из вида, аукаем.
— Как в жизни, — философствую я, — потеряться легко — найтись трудно.
— Учитель всегда найдётся, — смеёшься ты, нагибаясь за ягодой.
На свете всё проходит — и смерть, и любовь. А мы верим, что всё остаётся, и в глубине ищем постоянства. Думаешь, навсегда, а это уже прошло, полагаешь, это на минуту, а тянется годами. Ты красивая — я старею, для тебя близость пока ещё — схожие мысли, для меня — одинаковые болезни. Мир, как детская считалочка, понимать здесь нечего, а понял — умри.