Бунтовщица
Шрифт:
— Безумец среди здоровых — что нормальный среди сумасшедших, — подвёл он черту и подумал, что Марта годится ему в дочери.
— Мои ровесники, как близнецы, — прочитала она его мысли. — Только старея, мужчины обретают лицо.
— А женщины теряют, — подхватил Юлий, — и становятся неотличимыми. — Он понизил голос, будто их подслушивали. — С годами я стал путать жену с матерью. А у соседки проступили черты учительницы, так что на первое сентября я дарил ей цветы. Она смущалась, приглашала к себе. Но однажды я принёс тетрадь с чистописанием,
Он пригладил пятернёй волосы, испугавшись, что наговорил лишнего. Марта провела ладонью по его колючей щеке, и Юлий стряхнул пепел на брюки.
— Пройдёмся?
Марта была близорука и натыкалась на прохожих, словно на стулья в тёмной комнате, так что Юлий, как поводырь, вёл её под руку.
— Зато мне всегда улыбаются. Снимая очки, будто надеваешь «розовые», не видя, что на самом деле тебе кривят рот.
И Юлий вспомнил бронзовую женщину с длинными, как ночь, ногами и шубой, казалось, накинутой на голое тело. Прохожие расступались перед ней, словно она сошла с рекламного щита, а Юлию чудилось, что красавица плывёт к нему в объятия. Он зажмурился, как вдруг в нос ударил запах подворотен. «Закурить не найдётся?» — просипела желтушная нищенка, кутаясь в драный тулуп.
— Будущее прекрасно, пока далеко, — отмахнулся он от воспоминаний.
— Будущее кривит рот, а прошлое смеётся над тобой! — сложив руки у рта, выкрикнула женщина, прятавшаяся за деревом.
Узкая дорожка петляла, как змея, и кусала себя за хвост, поэтому Марта и Юлий ходили по кругу, словно месяцы в году.
А ему казалось, что, как сломанные стрелки циферблата, они идут в другую сторону, и его время течёт вспять, так что вот-вот он станет маленьким и спрячется у Марты в ладонях.
Старуха-птица довязала свитер и теперь нежно гладила его, словно ребёнка.
— Для дочурки!
— Нет у тебя дочки! — закричала женщина, выглядывая из-за дерева. — Нет у тебя дочки!
Старуха заплакала.
— А ведь была. — распускала она вязание. — Была.
Женщина смеялась, ковыряя ногтем кору. И Юлий вдруг увидел, что она привязана к дереву простынёй.
«Прогулка окончена!»
— Увидимся завтра?
— Завтра!
Представив, как останется один, Юлий содрогнулся. По ночам одиночество, словно кошка, забиралось к нему под одеяло и, выпуская когти, вонзалось в грудь.
— И день, умирая каждую ночь, утром рождается вновь, — промурлыкала Марта, прижавшись к нему.
Юлий отрывисто поцеловал её в губы, и сердце забилось, как эпилептик в припадке. «Прогулка окончена!» — кричали санитары, хлопая в ладоши, и больные, словно курицы, выбегали из парка, огороженного решёткой.
— Завтра?
— Завтра!
Проходя мимо распахнутого окна, Юлий услышал разговор медсестёр. Они обсасывали, как леденцы, больничные сплетни, а ему казалось, что жена и мать, сплетаясь, как змеи, шепчутся за стенкой: «Зачем родила?» «Зачем замуж вышла?» В горле пересохло, язык прилип к нёбу, а в висках застучало «дурдом — дур дом».
И Юлий вдруг увидел себя стоящим на карнизе. Под ногами, свернувшись мокрым псом, лежал город. И люди, точно блохи, бегали по нему. Он занёс было ногу, чтобы раздавить их, но вбежавшие санитары стащили его в комнату.
Так он попал в больницу.
И здесь тоска сжимает сердце, будто в кулак, а от боли хочется выпрыгнуть в окно. Но на окнах решётки, а в руке у медсестры шприц.
«Завтра», — прочитал он по губам, на которых, как шапка на воре, горел его поцелуй. И ему стало легче, как от укола.
Клён согнулся над скамейкой, словно разбитый радикулитом старик. Пуская колечки, Юлий собирал осколки сна, который видел каждую ночь. Будто на скамейку к нему опускается девушка, и он пытается прочесть, что написано на её шее. Но в этот момент просыпается. Днём, сидя в парке, он перебирает слова, примеряя их на девичью шею из сна, а когда появляется девушка, откидывает её кудри, обнажая шею, — но санитар включает в палате свет.
Кто-то тронул его за плечо.
— Марта, — опустилась рядом девушка с чернильным пятном на шее.
Поперхнувшись дымом, Юлий смотрел на неё, пытаясь отличить сон от яви.
— Каждый день я пишу имя, которое боюсь забыть, — пробормотала Марта, прикрывая рукой чернильные разводы. — Но перед сном санитарка моет мне шею, и я тут же забываю его.
— Юлий, — протянул он руку, косясь на её голые коленки.
Они знакомились и, назначая свидание, навсегда расставались, забывая друг друга. Чтобы завтра встретиться вновь. Их любовь жила не дольше мотылька-однодневки, а длилась годами.
Глядя на них, врач, толстуха с сердитым лицом и добрыми руками, вспоминала мужа, которого разлюбила быстрее, чем к нему привыкла, скучные семейные обеды и расколотую постель. И думала, что всё, чему её учили — ложь, а безумие — и есть счастье.
Солнце липло к решётке больничного парка, словно любопытный прохожий. Стучала спицами старуха, кричала привязанная к дереву женщина, гуляли больные, одетые, как арестанты, в одинаковые пижамы. Марта вспоминала цыганку, видевшую будущее, и Юлий смеялся над глупой выдумкой. А дорога вилась, как змея, и кусала себя за хвост.
ДЕД МОРОЗ
Стрелки часов приближались к полуночи — замерзая, в Ленинграде умирал сорок первый год. Луна освещала безлюдные улицы, только в глухой подворотне, где прятался вор, было темно. За мостом полыхало зарево — немцы бомбили Охту, и в щупальцах прожекторов мелькали самолёты. Сугробы доставали до подоконников, но снегопад прекратился ещё вчера, и теперь с неба падали бомбы.
Возле булочной военный патруль проверял замок на железной двери. Подождав, пока солдаты свернут за угол, вор вышел из подворотни. Ступая по натоптанному снегу, он одним движением сломал ломиком навесной замок и, войдя, плотно притворил дверь.