Шрифт:
Как я начал писать дневник
Многие люди ведут свой дневник. Они записывают и него самое главное из жизни. Вот и я решил записывать.
Правда, еще вчера я не думал ни о каком дневнике.
Вчера мой брат Леха принес красивые общие тетради. Он принес их целую стопу — поступает в заочный институт и покупает всякие принадлежности для занятий и чертежную бумагу. Ну, я и выпросил у него одну тетрадку с зелеными корочками. Она мне особенно поправилась.
— Зачем тебе? — спросил Леха.
—
— Запасливый, — усмехнулся он, но тетрадку в мою сторону слегка подшвырнул. — Забирай! Фиксируй свои великие деяния.
Великих деяний у меня пока нет. Я запрятал тетрадку в тумбочку, под старые учебники. Может, так и пролежала бы она все лето, но сегодня я ее вытащил и написал заголовок: «Дневник Г. Д. Зайцева». Г. Д. — это я, Георгий Данилович.
И опять-таки, может быть, ничего больше я не придумал бы, если б не приезжая Люська. Сказать откровенно — из-за Люськи я и извлек тетрадку на свет белый. Ведь только подумать! Эта самая Люська назвала меня сегодня… кровожадным троглодитом!
Я сразу обиделся, хотя и не знал, что такое троглодит. Но догадался: не очень это приятно. Если он — кровожадный.
Конечно, я мог бы тут же спросить у Назара Цыпкина. Он знает все слова и часто объясняет нам, почему мы так говорим. Но я спрашивать не захотел, а когда зашел к Назару, то незаметно сам заглянул в словарь русского языка. Книг у Цыпкиных — огромная комната. Ну и убедился: троглодит — это пещерный житель, первобытный человек, а если обзывают троглодитом, так понимай просто, что, значит, ты грубый и некультурный дикарь. Каково?
А все из-за толстощекого Сашуни.
Играли мы по-обычному — сражались на шпагах. Он размахнулся да как долбанет меня палкой по голове: аж искры из глаз. Это он не нарочно сделал, я понимаю. Но ведь все равно больно. Я взвыл и наскочил на него. И начал лупить всерьез. Он тоже взвыл. А тут возьми да и вывернись из-за угла девчонки. Вика с Машей-Ревой и эта Люська. Люська закричала:
— Перестань сейчас же!
Подбежала и двинула меня от Сашуни в сторону. Я чуть с ног не сковырнулся. А она стоит — сама худющая, а кулаки сжала, глаза сверкают. На защиту мальчика поднялась — смех, да и только!
Не стал я с ней связываться — не хватало девчонку лупить, да еще такую тонконогую. Повернулся и пошел.
Вот тут-то она мне в спину и бросила:
— Троглодит кровожадный! Если драться хочешь, на свою улицу уходи!
Я ответил:
— Не твое дело! Где хочу, там и дерусь.
— Иди, иди! — задергала она головой. До чего же противная!
Я, можно сказать, сто лет по этой улице бегал. Все овраженцы меня давно своим считают, даже прозвали так: «Гошка с соседней улицы». Чтобы не путать с другим — овраженским Гошкой, у которого отец инвалид. И вдруг на тебе: «Уходи!»
Вот сижу теперь, пишу обо всем этом, а у самого на душе кошки скребут: какой же я дикарь? Да у нас всегда так принято — колотить друг друга. И ничего особенного. И нечего хныкать! И нечего свои порядки устанавливать! А эта Люська без году неделя на нашей улице, то есть не на нашей, на их, ну, все равно — в наших краях, а уже свои порядки устанавливает. И это не первый такой случай. Вот было еще…
Стоп! Хлопнула калитка…
Да ведь это Борис!
Пришла мама из магазина и сказала, что не купила хлеба. И послала меня. Поэтому пишу снова уже через два часа.
Удивительное дело! Я думал, мне вовсе не о чем будет писать, а оказалось, есть о чем, потому что я встретил Бориса.
И еще ее — опять эту противную Люську.
Я пошел за хлебом в город. У нас поблизости два магазина, но в одном продают разную материю и обувь, а в другом — молоко, хлеб и всякие конфеты. Но мама сказала, что тут хлеб сегодня черствый, и послала в центр, в главную булочную.
Я люблю ходить по городскому центру медленно, нее разглядывая. Здесь везде красиво, рекламы в окнах, и мороженое на каждом углу самое разное: розовое — фруктовое, коричневое — шоколадное и в стаканчиках. И эскимо.
А сколько людей! За целый день редко встретишь знакомого человека. Смотришь на каждого и выдумываешь, кто чем занимается: кто, например, похож на учителя, а кто — на артиста.
Так я шел и отгадывал. И вдруг остановился. Прямо ко мне, к краю тротуара, подкатила «Волга» с шашечками — такси. Дверца распахнулась, и передо мной вырос здоровенный дядька в грязных сапогах. Грязи у нас в городе нигде нет. Давным-давно стоит жара, и везде сухо. Я сообразил, что дядька приехал откуда-то, где был дождь. Взглянул на дядькино лицо и сразу узнал: Родион!
Я видел его только один раз — во дворе у Бориса. Зашел зачем-то весной к Борису, а там под навесом сидел этот дядька. Черданиха суетилась около стола, угощала гостя. Черданиха — это мать Бориса. Ее так зовут, потому что у Бориса фамилия Черданцев. Борис тогда подошел ко мне и, подпихивая плечом, вытолкнул назад за калитку. Не успели мы толком поговорить, как со двора раздался Черданихин голос:
— Бори-ис! Дядя Родион тебя кличет.
Борис скривился, будто клюкву языком раздавил, и кивнул мне:
— Ладно, валяй!
Я ушел.
И с тех пор этого дядьку не видел. Он куда-то уехал. Потом вернулся и снова то приезжал, то уезжал. А когда появлялся, то почти всегда в домике у Черданихи начиналась гулянка, которая продолжалась три дня без передышки. На всю улицу пели песни.
И вот я снова увидел Родиона. Он нисколько не изменился: то же небритое лицо. Складки серой кожи на щеках, как гармошка. И глаза маленькие, вдавленные под брови, как твердые пуговки. Даже одет так же — на голове помятая кепка, пиджак старенький и штаны неопределенного цвета засунуты в сапоги.