Бурелом
Шрифт:
В марте дни стали длиннее и наступила оттепель. В один из таких дней на заимку приехал Лукьян.
— Ты опять пригрела Ваську? — заметив Обласова во дворе, недовольно спросил он дочь.
— Помогает Изосиму по хозяйству. Работник он старательный, непьющий, — стала защищать Василия хозяйка.
— Я не об этом, — поморщился Лукьян. — Слава идет о нем не шибко добрая.
— А что?
— Дружба у него завелась большая с Кириллом. А тот, говорят, против царя идет.
— Ну и что из этого?
—
— Откуда ты знаешь?
— Поносил Васька не раз состоятельных людей при народе. Угловскому уряднику я уже баял об этом. Сулился приструнить Ваську. — Помедлив, Лукьян спросил: — А здесь за ним ничего такого не видно?
— Нет, вечерами ходит только в малуху с работниками в карты играть.
— Ты хоть раз послушала, о чем они за картами говорят?
— Нет, да и слушать не буду. На Василия я надеюсь.
— Надейся, как на вешний лед. Я тебе скажу, что теперь глядеть в оба надо. Из городов слухи ползут не шибко хорошие, да и небесное знамение, говорят, было. Хвостатая комета будто бы появлялась на небе. Правда, сам-то я не видел, но добрые люди сказывали. Скупщики хлеба не были у тебя?
— Нет.
— Рыскают они по деревням и селам, как волки, чуют добычу. Смотри, как бы тебя не обыграли.
— Не обыграют. Да и нужды нет хлеб продавать. Что в амбаре — то в кармане.
Лукьян погладил бороду. «Мужиком бы тебе родиться, а не бабой, — подумал он про дочь. — Не чета Савке». Помолчав, сказал:
— Савка с разделом пристал. Сношка подзуживает. Жить с нами не хочет. Каждый день тростит — уйду да уйду. А Савка как ошалел: «Давай раздел». Прошлый раз напился и чуть с кулаками на меня не полез. В кабак заглядывать через это стал.
— Возьми да отдели.
— Что ты?! — Лукьян от удивления приподнялся с сиденья. — Хозяйство рушить? Нет, — покачал он отрицательно головой. — Пока я жив, никакого раздела не допущу! — Сычев прихлопнул рукой по столу и зашагал по комнате.
— Но Савелий заералашит и вконец свихнется.
— Ну и пускай, ежели добром не хочет жить. Поменьше бы бабу слушал.
— Может, на это причина есть?
— Какая причина, — Лукьян отвел глаза от дочери, — просто дурь. Вот чо, дело у меня к тебе, — перевел он разговор.
— Говори.
— Приезжал ко мне шадринский купец Лыткин. Овдовел он летось. Заикнулся насчет тебя. Человек состоятельный, лесопильный завод, мельница и все прочее. Я ему ничего не сулил, только сказал, что пускай сама решает. А спросить спрошу.
— Не пойду я взамуж.
— Гм, стало быть, вдоветь весь век хочешь. — Феврония молчала. — При твоем хозяйстве мужская рука нужна.
— Изосим есть.
— Что Изосим, он уже старик.
— Сама буду хозяйничать, как сумею.
— Ну ладно, оставайся с богом, я поеду. —
На второй день после отъезда Лукьяна Феврония распорядилась оседлать лошадь и вместе с Василием выехала в степь.
Приближалась весна. Мартовский наст блестел на солнце, как зеркало. Кони, что были в степи на тебеневке, с трудом добывали корм и худели с каждым днем. Понурив головы, сбившись в кучу, они подолгу стояли в одном месте, боясь переступать израненными ногами по твердому насту.
Запасы кормов на заимке Бессоновой были на исходе, и те были нужны для стельных коров. Оставалось одно — перегнать лошадей от участка, где они паслись, к зародам соломы и остаткам сена от зимней вывозки.
Василий и Феврония заметили косяк лошадей недалеко от угловской дороги. Подъехав к ним, Феврония слезла с седла и подошла к жеребой кобыле. Передние ноги лошади были в кровавых ссадинах. Хозяйка поманила к себе Калтая. Вместе с ним подошел и Василий.
— Ты что наделал, малахайная душа? — показывая на израненные ноги кобылы, спросила она резко Калтая. — Почему не оставил в загоне?
— Загон оставлять нельзя. Кобыла родит — кто будет смотреть? Здесь моя смотрит. Родит — жеребенок попонка даем. Загон родит — человека, нет, жеребенок пропадайт, мороз.
— Я тебя спрашиваю, как ты смел выпустить жеребую кобылу в степь?
— Загон корма нет, человека нет, — вновь начал объяснять хозяйке Калтай.
— Замолчи! — Феврония неожиданно взмахнула плетью и ударила Калтая.
Стоявший рядом с ней Василий вырвал плеть из рук Февронии и отбросил далеко в снег.
— Ты что, сдурела, что ли? Человека бить!
— Мало. Надо ему еще по роже дать, — запальчиво ответила хозяйка.
— Вот как? Ищи-ка теперь другого работника. — Василий круто повернулся от Февронии и зашагал по дороге на Косотурье. Его нагнала Феврония.
— Куда ты?
— Домой, в Косотурье, — не останавливаясь, хмуро ответил Василий.
Феврония забежала вперед, ухватилась за его полушубок: — Вася, ну прости. Погорячилась я. Не уходи. — Феврония опустилась на колени и с мольбой посмотрела на Обласова. — Ну виновата, но зачем уходить? Хочешь, я попрошу прощения у Калтая?
— Нет. — Василий решительно отвел ее руки от себя и зашагал по дороге.
— Вася! Вася!
Не оглядываясь, Обласов прибавил шагу. Казалось, все в нем кипело. «Бить Калтая? А за что? За то, что он не оставил жеребую матку без надзора, и за это Феврония ударила его плетью да еще и обозвала. Галиться над человеком ни за что ни про что. Нет! Я ей больше не работник!»
Тебеневка осталась далеко, версты за три от нее Василия нагнал ехавший на санях знакомый мужик.
— Давай садись ко мне. Должно, в Косотурье направился?