Бургомистр города Верне
Шрифт:
— С Новым годом, Терлинк…
Теперь Йорис знал, что Леонард ван Хамме — на лестничной площадке.
Знал, потому что входящие были обычно спутниками пивовара. И все знали, что он это знает.
После известных событий оба еще ни разу не встречались. Было молчаливо решено немного выждать, и перед прошлым заседанием городского совета ван Хамме, извинившись за отсутствие, отбыл в Антверпен, куда его призывали дела.
Они все были здесь — доктор Тис, нотариус Команс, тоже в сюртуке, сенатор де Керкхове; Мелебек, державшийся у самой двери, должен был, видимо, подать ван Хамме сигнал.
Уже откупорены были первые бутылки шампанского и гул разговоров стал заметно громче, когда вошел наконец Леонард, казавшийся огромным в своей шубе.
Он был еще выше и плотнее Терлинка, еще более полнокровен и налит соками, чем тяжеловозы его пивного завода. Он озирался вокруг большими глазами, но вряд ли воспринимал окружающее: ему предстояло пережить тяжелую минуту.
Мгновенно все смолкли. Потом, чтобы прервать гнетущее молчание, кто-то кашлянул. Леонард пожал руку Комансу — он наверняка только что расстался с ним на лестнице, но этот жест позволил ему сохранить невозмутимость.
— С Новым счастливым годом, дорогой председатель…
— Господин Кемпенар, принесите, пожалуйста, мне бокал, — четким голосом отозвался Терлинк.
Угадать, как он намерен поступить, было невозможно, но кое-кто утверждал после, что бургомистр стал бледнее обычного.
Все остальное произошло так быстро, что свидетели так и не пришли потом к согласию относительно подробностей. В общем, Леонард ван Хамме направился к бургомистру, нарочно замедляя шаг около каждой группы, чтобы придать непринужденность своей походке. Как и все, шляпу он оставил в вестибюле, так что обе руки у него были свободны.
Чуть слева от него запыхавшийся Кемпенар спешил с шампанским.
В какой точно момент Терлинк схватил фужер левой рукой? Во всяком случае произошло все так: подойдя к Йорису, Леонард протянул правую руку и довольно неуверенно сказал:
— Желаю вам, Терлинк, счастливого Нового года.
В это мгновение бургомистр держал в правой руке сигару, в левой — фужер с шампанским. Ван Хамме немедленно получил в ответ эту сигару, отчего в совершенной растерянности уставился на собственную руку.
Он покраснел. На этот счет разноречия не было. А краснел он разом, словно вся кровь бросалась ему в лицо. В тот же миг в наступившей тишине стало слышно, как он дышит.
Стоя перед ним, бесстрастный, но бледный Терлинк протягивал к нему бокал шампанского жестом, каким святые с витражей протягивают распятие страждущим.
Кто-то в глубине зашелся в приступе нескончаемого кашля. Леонард поднял руку. Йорис смотрел ему в глаза холодным и жестким взглядом.
И тут все увидели, как ван Хамме, который всегда был самым значительным лицом в городе, принял фужер из рук своего врага. Рука его дрожала. Он отступил назад, прошел через одну из групп собравшихся, на мгновение оперся о стол и — вероятно, машинально, потому что у него пересохло в горле, — отпил глоток шампанского.
Еще через несколько секунд он ушел, и вскоре все услышали, как заработал мотор — его большой американской машины.
Кое-кто утверждал, что Терлинк уронил:
— Сволочь!
Но если Йорис, жуя свою сигару, что-то и процедил, никто не мог похвастаться тем, что разобрал слова.
Когда он вернулся от матери, куда ездил, чтобы поздравить ее с Новым годом, было уже около полудня. В столовой, служившей также гостиной, пахло легким белым вином, которым г-жа Терлинк угостила соседок, явившихся к ней с поздравлениями. Здесь тоже стояли сухое печенье в форме полумесяца и грязные рюмки.
Из кухни вышел молодой человек в форме цвета хаки и неловко — он считал такие излияния смешными — выпалил:
— С Новым годом, крестный! Пусть все ваши желания…
Он торопливо подставил Терлинку свои впалые щеки, затем слегка коснулся губами его щек.
— С Новым годом, Альберт. Тебе дали-таки увольнительную?
— Я договорился с вахмистром, — вульгарно подмигнув, ответил гость.
Тереса была в черном шелковом платье с огромной камеей на груди.
— Что ты еще наделал, Альберт? — осведомилась она тем тоном, которого было достаточно, чтобы приправить унынием любое мгновение жизни.
— Схватил четыре дня гауптвахты: обер-вахмистру не понравилось, как у меня начищена сбруя. Ладно, пусть новобранцы драют сбрую. Но чтобы старослужащий…
Если не считать немногих затененных мест, гололед всюду сошел, и по площади черными зигзагами стекали ручейки воды.
Трезвонили бесчисленные колокола. Из «Старой каланчи» выходили принаряженные посетители: все выпили сегодня малость больше, чем обычно, все торопились ко второму завтраку.
Мария приготовила жареную курицу. Дверь в кухню была распахнута. Запахи смешивались, и в конце концов получался один-единственный — запах Нового года.
Альберт носил форму с непринужденностью, обличавшей в нем старослужащего и озорника. Вероятно, на здоровье он не мог пожаловаться, но еще не возмужал и, должно быть, недостаточно много спал. Он был бледен той скверной бледностью, которая выдает завсегдатая пьянок в маленьких остендских кафе. Известная лихорадочность в глазах, не слишком приятная ирония.
— Все ваши чудаки уже промаршировали? — спросил он Терлинка, который снял сюртук и остался в рубашке, обнажив два ослепительных пятна манжет.
Бургомистр промолчал. Альберт безусловно был единственным, кто мог позволить себе такую бесцеремонность в его присутствии. Он это знал, чувствовал себя как дома. Как мальчуган, все трогал руками, открывал ящики шкафов и коробки.
На столе стояли три прибора. Один из них — для него. Давно уже стало — вернее, всегда было — традицией, что в Новый год он ест с Терлинком и его женой; традицией стало и то, что Йорис в этот день что-нибудь ему дарил: раньше — какую-либо вещь: серебряные часы, потом золотые, один раз пальто, другой — сберкнижку; теперь, когда Альберт превратился в молодого человека, — стофранковый билет.