Буриданы. Европа

Каспер Калле

Эрвин понял, что попался, и стал лихорадочно думать, чего такого еще наплести, но вовремя вспомнил, что лучшее вранье – это правда.

– Мной заинтересовался эстонский КГБ, и я решил на некоторое время исчезнуть из его поля зрения.

Про то, как его пытались отравить, он пока говорить не стал.

Идея оправдала себя, Латинист кивнул довольно:

– Так я и думал.

Налив еще по рюмке, он провозгласил тост:

– Чтоб они сдохли!

И, когда они опрокинули стопки, продолжил более деловитым тоном:

– Не буду у тебя спрашивать, чем вызван их интерес, хочешь, говори, хочешь, нет. В наше время, чем меньше знаешь, тем лучше. Но одно я тебе скажу – ехать дальше тебе нет никакого смысла.

Да и куда тебе ехать? С такой внешностью тебя везде арестуют, как немецкого шпиона. Можешь остаться у меня, пока все не затихнет. С местными стукачами, я думаю, мы справимся. Один живет тут прямо надо мной, этажом выше, я даю его дочери частные уроки, так что он попридержит язык. Одежду мы тебе поменяем, реинкарнация Риббентропа Ростову не нужна, моя на тебя, конечно, не налезет (Латинист был на голову ниже Эрвина), но для чего существует советская торговая сеть? И если мы не найдем ничего подходящего в универмаге, на такой случай у нас в запасе есть подружка Ванды, которая совершенно официально спекулирует иностранными тряпками – она директорша комиссионного магазина. Что касается стирки, то с этим после войны нет проблем ни у одного мужчины, которому меньше ста, так что и тебе найдем прачку – надеюсь, ты не понял слово «прачка» буквально? Такому красавцу, как ты, нельзя ржаветь, это преступление против природы. Вообще, я думаю, когда наши бабы тебя увидят, они разорвут тебя на части. У меня тут пара соседок, я уже упомянул им, что ко мне приедет гость из Эстонии, адвокат, и видел бы ты, как они возбудились! Или ты хочешь приударить за актрисочками? И это возможно, театр хилый, гамлетов нет, офелии скучают…

Идеи сыпались у Латиниста как из рукава, фантазии у него всегда было в избытке, словно в порядке компенсации за унизительную болезнь. Эрвин слушал и чувствовал, что глаза сами собой закрываются, крепкий ужин и армянский коньяк сделали свое дело. Кажется, он даже нечаянно зевнул, так как Латинист, бросив взгляд на часы, на полуслове прервал свой монолог и заковылял в кабинет, постелить гостю на диване.

Ночью Эрвин проснулся на какой-то шум. Он встал, взял костыли и вышел в коридор в одном белье и без протеза. За приоткрытой кухонной дверью горел свет – Латинист сидел, нагнувшись над столом, чуть ли не приложив ухо к радиоприемнику, наверно, пытался сквозь глушители уловить слабый металлический голос диктора. Он был так занят, что заметил Эрвина только тогда, когда тот сел на табуретку напротив него, вот тут он вздрогнул и поднял взгляд – и, как показалось Эрвину, в его карих глазах на секунду промелькнул самый что ни есть настоящий животный страх.

– Есть что-нибудь интересное? – спросил Эрвин, не подавая вида, что заметил испуг друга.

– Потрясающие новости! Хрущев по дороге на ассамблею ООН дал интервью журналу «Таймс», и знаешь, что он ляпнул? Что капиталисты могли бы, наконец, понять: социализм утвердился во многих странах, развивается успешнее, чем их строй, и скоро дойдет до Америки. Как тебе это нравится?

– Блефует.

– Ну да, ты это понимаешь, а американцы восприняли его болтовню всерьез, – усмехнулся Латинист. – Они так струхнули, что ограничили территориальную свободу Хрущева Манхеттеном. А вдруг начнется революция? Вот идиоты!

– А почему ты думаешь, что американцы должны быть умными? – спросил Эрвин в ответ.

Латинист потрясенно посмотрел на него, а потом признался, что да, его характеризует глупая привычка переоценивать других людей, да видно, и народы.

Сон прошел, и они еще долго сидели, обсуждая деколонизацию Африки, разделение Германии и вообще международное положение. Латинист рассказал, что политика разрядки провалилась (майор из первого поезда оказался прав), Хрущеву не удалось убедить Политбюро в ее целесообразности, и ему пришлось сделать поворот на сто восемьдесят

градусов, чему весьма способствовали сами американцы своими глупыми разведывательными полетами над Советским Союзом. Таким образом, в ближайшее время ничего хорошего не ожидается, холодная война продолжится, и хорошо еще, если не перейдет в горячую. Эрвин был оптимистичнее, он полагал, что после такой бойни, как Вторая мировая, и, особенно, после Хиросимы, люди стали разумнее.

Уже светало, когда они снова легли.

Глава третья

Соседки

Утром Латинист пошел читать лекции и оставил Эрвина одного.

– Кофе в термосе, творог и кефир в холодильнике, хлеб на столе, а если надумаешь выйти погулять, ключ висит в прихожей на крючке, – стал он перед уходом давать указания. – Сам я приду поздно, у меня долгий рабочий день, сперва в университете, потом в мединституте. Этим я одновременно и за преподавателя, и за учебное пособие. Не скучай, читай, развлекай Ванду, если она придет жарить тебе котлеты, завтра я свободен, тогда предпримем что-то вместе. У меня тут один знакомый, хорошо зарабатывающий советский писатель, кстати, как ни странно, честный малый, у него моторная лодка, позвоню ему, может покатает нас по Дону.

– А рыба тут ловится? – поинтересовался Эрвин.

– Рыба? – В глазах латиниста появился веселый огонек. – Тут ловится такая рыба, какой ты в жизни не видел. Не помещается в лодке.

Он стоял уже в прихожей, маленького роста, худой, но крепкий, с роскошным носом и морщинистым лицом, и, когда улыбнулся своей последней шутке, обнажились его чудом сохранившиеся при лагерной диете белые зубы. У Эрвина возникло желание сделать пару шагов и обнять Латиниста изо всех своих еще сохранившихся сил, и если он этого не сделал, то только потому, что боялся показаться излишне сентиментальным. Еще раз внушив Эрвину, чтобы он чувствовал себя «как дома», Латинист схватил портфель и удалился.

Торопиться было некуда, Эрвин спокойно выпил кофе, поел краковской колбасы и костромского сыра, местного творога и меда, потом вернулся в кабинет, взял с полки «Манифест Коммунистической партии» и сел за письменный стол. Первые предложения на французском казались чуждыми, несколько раз пришлось заглянуть в словарь, но постепенно он привык, втянулся и даже вздрогнул, когда зазвенел дверной звонок.

Вот и любовница Латиниста, подумал он, встал и пошел в прихожую. За дверью действительно стояла молодая женщина в халате, но не белом, как можно было ожидать от врача скорой помощи, а обычном, таком, в каком возятся на кухне.

Переоделась в машине, что ли, подумал он.

– Добрый день, – сказал он приветливо. – Меня зовут Эрвин Буридан, я старый друг Виктора.

– Знаю, – прохрипела женщина, и, хотя Эрвин уже отступил от двери, нырнула внутрь боком, впритык к притолоке.

– А вы, наверно, Ванда? – воспроизвел Эрвин вслух свой логический вывод.

Женщина бросила на него косой взгляд – у нее были черные, но неживые, словно стеклянные, глаза.

– Нет, я Ирина.

– Ирина? – повторил Эрвин удивленно.

Только теперь он понял, что в облике гостьи действительно есть нечто, что не очень сочетается с медициной – скорее ее можно было принять за маркитантку.

– Ну да, Ирина, – повторила та. Выражение ее лица было хмурым и озабоченным, если не сказать, сердитым. Потом она вдруг бросила на Эрвина быстрый взгляд, но уже не косой, а прямой, и в ее глазах засверкала разбойничья удаль.

– А дальше не пропустите?

Наверно, впервые в жизни Эрвина, хоть и косвенно, но все же упрекнули в невежливости, и он отреагировал на это болезненно, стал суетиться, думать, где именно принять неожиданную гостью, уже повернулся в сторону кухни, но поймал еще один, на сей раз оскорбленный, взгляд, и принял решение в пользу кабинета.