Бурлаки
Шрифт:
По приезде из «гостей» мы усилили охрану отряда, а деревню, где стояли на отдыхе, опоясали окопами. Было ясно, что на станции Бор стоят не наши красноармейские полки, а разный антисоветский сброд. И только после приезда на фронт комиссии Центрального Комитета партии и Совета Труда и Обороны полки эти были профильтрованы, липовые комиссары и командиры заменены опытными, боевыми, преданными власти командирами.
Решалась судьба нашего партизанского отряда, переведенного к тому времени на станцию Бор. Мы со дня на день ожидали,
Однажды над станцией появился аэроплан. Наш или не наш? Кто его знает! Все население поселка высыпало на улицу, чтобы поглядеть на невиданное чудо.
Аэроплан кружился над станцией. Сделав несколько кругов, пошел на снижение.
— Садится! На землю садится! — раздались крики любопытных. Вдруг от аэроплана что-то отделилось и с визгом пролетело над нашими-головами. Около вокзала раздался оглушительный взрыв. Аэроплан скрылся за лесом.
Не успели мы потушить начавшийся от бомбы пожар, как воздушный хищник снова появился над поселком. Под защитой железнодорожной насыпи мы открыли по нему винтовочную стрельбу.
Вдруг что-то грохнуло рядом со мною. Перехватило дыхание. Стало невыносимо больно ушам, и я потерял сознание.
Очнулся в полумраке и жуткой тишине. Кто-то потрогал меня за руку и сунул под мышку стеклянную трубочку. С головы снимали какую-то повязку. Я лежал на постели, которая почему-то раскачивалась. Спросил:
— Где я? Что случилось?
Но я не слышал ни своего голоса, ни ответа окружающих меня людей в белых халатах.
Девушка с красным крестом на рукаве достала из кармана бумажку, карандаш и написала: «Вы в санитарном загоне и не кричите — здесь раненые».
Через сутки меня привезли в Вятку и положили в госпиталь.
Вскоре я получил письмо от своих товарищей. Когда мне принесли его, я попросил распечатать и с трудом прочитал: «Здравствуй, дорогой наш товарищ Ховрин! Как ты себя чувствуешь, а мы живем хорошо. Отправляют нас, кто бурлаки и водники, на Каму готовить флот для разгрома белых. Вся сила на нашей стороне. Скоро откроется навигация, и мы покажем им где раки зимуют. Ни одного врага не выпустим с Камы-реки, будь то англичанин или русский белогвардеец. Адрес твой мы знаем и будем писать. Скорей выздоравливай и приезжай к нам на флот…»
Внизу письма была приписка: «Здорово ты подкачал, старый бурлак». Конечно, кроме Андрея Ивановича, некому было сделать такую приписку.
«Действительно, подкачал, — с болью в сердце думал я. — Ранили не в бою с врагом, а далеко от фронта, и совсем глупо. Лежи теперь в госпитале, когда товарищи проливают кровь, очищая путь к Уралу. Уж лучше бы убили наповал…»
Медленно, тягуче шли дни. На двор пришла весна, а я все еще лечился в госпитале. Слух восстанавливался очень медленно, в связи с этим я стал терять речь. Ни днем, ни ночью не знал покоя. «Неужели глухонемым стану? Неужели до конца войны буду околачиваться по лазаретам?» Довел себя до того, что не мог спать, плохо ел, исхудал.
— Верните мне слух! —
Напичканный лекарствами, исколотый шприцами, я иногда забывался в недолгом кошмарном сне.
Однажды накричал на молодую, ухаживавшую за мной сестричку. Та отвернулась к окну и заплакала.
— Прости меня, Шура!
Она написала на бумажке: «Я не о том, я не обижаюсь. Все раненые одинаковы. Мне за вас обидно. Вы сами себя губите…» И быстро вышла из палаты.
После этого случая я стал беспрекословно подчиняться всем требованиям сестры Шуры. Крепко подружился с ней. Она приносила мне книги, газеты, бумагу. Я описал ей, как погибла Фина Суханова. Сколько слез пролила Шура украдкой от меня и от врачей.
Пятого мая наши войска освободили Бугуруслан, белые готовились эвакуировать Уфу, очищен Глазов. А я все еще не могу выйти из больницы!..
Мне сделали последнюю — которую уже! — операцию. По глазам Шуры, когда меня принесли из операционной, я понял: или буду совсем здоровым, или калекой на всю жизнь.
Молодость победила. Раз утром я, к радости своей, услышал сквозь раскрытое окно пение жаворонка. Я соскочил с кровати, закутался в одеяло и выбежал в коридор.
— Шура! Я слышу, слышу, слышу!
Шура бросилась ко мне и обняла, смеясь и плача.
Настал день, когда меня выписали из госпиталя. Мы с Шурой до вечера гуляли по городу. Потом у нее пили чай с сахарином. И проговорили чуть не до утра. Она ушла в госпиталь, а меня по привычке потянуло на реку.
Речники формировали отряд для отправки на Каму. Мне только этого и надо было. Разыскал штаб и записался в отряд. Мне выдали флотское обмундирование.
Гуляя в городском саду, с орденом Красного Знамени на форменном бушлате, в брюках клеш, я с удовольствием замечал, как на меня заглядываются местные красавицы, но думал только о сестричке Шуре.
Перед самой отправкой отряда нам объявили о медицинской комиссии. К врачам я явился одним из последних. Благополучно миновав почти всех врачей, я с замиранием сердца вошел в кабинет уха, горла, носа.
Доктор усадил меня на стул и стал внимательно осматривать.
— У вас была операция?
Пришлось сознаться.
— Правое ухо у вас совсем в порядке, — успокоил меня доктор. — Посмотрим левое… Хорошо! Встаньте, отойдите к стене.
Я отошел шагов на пять.
— Повторяйте за мной… — Доктор говорил что-то шепотом — я ничего не слышал.
— Подойдите поближе, — сказал доктор. — Закройте рукой правое ухо… Слышите?
— Очень хорошо слышу, — ответил я, хотя ни капельки не слышал.
И только когда доктор стал говорить громко, я несколько слов повторил правильно:
— Два, тридцать, восемь, девять…
— У вас нет и двадцати процентов слуха, молодой человек, — объявил мне приговор доктор. — К военной службе не годен…
Закружилась голова. Я опустился на диван. Запахло нашатырным спиртом.
— Ничего, ничего. Не волнуйтесь, — успокаивал меня доктор.