Бурное лето Пашки Рукавишникова
Шрифт:
Он спрыгнул с высокого перрона, бережно прижимая к груди авоську с бутылками, пролез под одним составом, под другим…
Поезда не было.
И рельсов не было и вообще ничего. Пустырь. А вдалеке, за пустырём снова был город. Дома.
— Да нет, — досадливо сказал Пашка, всё равно не может быть. Что ж они без меня уехали, что ли. Смешно.
И он полез обратно. Под одним составом. Под другим…
Поезд должен быть. Должен.
Вдруг страшная догадка оглушила его.
Никогда Пашка не думал, что мысль может ударить человека в голову, как дубина.
Тр-р-рах!
Ноги сразу стали слабые, чужие.
Пашка сел на рельсы. Глухо брякнули бутылки.
— Что ж это… Что ж это, братцы, — бормотал он.
С трудом, тяжело, как пузатый старик, влез на перрон.
И снова сел — прямо на пыльный асфальт.
— Ты чего это здесь уселся, пацан? — спросил строгий голос.
Пашка поднял голову и увидел «Красную шапочку» — дежурного по вокзалу.
— Вы скажите… Вы мне только правду скажите, пожалуйста, — тихо проговорил Пашка, — эшелон со студентами ушел?
— Эва, хватился! С полчаса как укатил. Да он и стоял-то всего шесть минут, встречного ждал. А ты что, повидаться с кем пришёл с пивом-то?
Пашка замотал головой и закрыл глаза.
«Красная шапочка» постоял немного, потоптался на месте, потом хмыкнул и ушёл.
«Ну как же он мог… как же он мог… Он же мне улыбался, улыбался ведь, собака».
Пашка сидел с закрытыми глазами и раскачивался, и мычал сквозь стиснутые зубы.
Никогда ещё во всю его жизнь не было ему так плохо, неспокойно и неуютно на этом свете. «А может, он сам не знал», — подумал Пашка и обрадовался, и ухватился за эту мысль.
Но тут же снова сник: как же, не знал. Всё он знал. Паровоз, говорит, менять будут. Сам, говорит, узнавал.
Не мог Пашка этого понять. Никак не мог. Не укладывалось такое в его голову.
Конечно, бывало, обманывали его иногда. Да и сам он, случалось, надувал.
Но ведь это так — шутя или по пустякам.
А тут… Что же это?
Ведь выходит — Лисиков наперёд всё рассчитал, выходит, он готовился к этому.
Денег вот не пожалел, чтоб правдоподобнее было. Пашка вынул сдачу — новенькую трёшку, уставился, будто на ней что написано, объяснение какое-нибудь.
Но трёшка была как трёшка, и объяснений подлецы не пишут. Ни к чему им это.
Но что-то надо было делать. Что-то делать… И Пашка поднялся.
Он шёл, как лунатик, покачиваясь, с невидящими глазами. Авоську машинально тащил с собой. Пашка шёл долго, не думая, куда он идёт и зачем.
Перрон давно кончился. Пашка брёл по заросшей бурьяном насыпи.
Потом споткнулся о какой-то железный прут, разорвал штанину и упал.
И, наконец, заревел.
Слёзы, давно заполнявшие его, стоявшие в глазах, будто только и ждали, когда он упадёт, выплеснулись из Пашки, перелились через край, потекли ручьём.
Он ревел громко, в голос, захлёбываясь нестерпимой обидой, странным, чужим голосом подвывая.
— «Я мартовское люблю…» Мартовское он любит… У-у гад… гад, какой же он гад… — бормотал Пашка.
Он плакал долго и вконец ослабел от слёз. Всё вокруг стало расплывчатым, тусклым и неинтересным.
Пашка лежал, уткнувшись лицом в пыльный жёсткий бурьян, и уже ни о чём не думал, а только всхлипывал иногда, вздрагивая всем телом.
И неожиданно уснул. На самом солнцепёке.
Глава девятая. Новый друг Генка
Проснулся Пашка от нестерпимой жажды.
Губы его запеклись, а язык стал большой и шершавый.
Сильно болела голова. Казалось, в затылок налили свинец. Нет, не свинец, а ртуть. И она тяжко переливалась в затылке, клонила голову назад.
Пашка сразу всё вспомнил. Но плакать больше не стал. И не возмущался больше, не ругал Лисикова.
Всё ему было безразлично.
Он сидел, тупо уставившись в землю, и хотел пить.
Потом вспомнил про пиво, отколупнул ножом железный колпачок и, не отрываясь, выпил всю бутылку.
Вкуса он не почувствовал — так, тёплое что-то.
— Э, да мы, кажется, пивком балуемся, — раздался вдруг удивлённый голос, — пикник на лоне природы. Индустриальный пейзаж и юный алкоголик. Занятно. И современно.
Пашка увидел рядом с собой тапочки. Когда-то, очевидно, белые, а теперь пропотевшие до черноты, запылённые громадные тапочки.
Он медленно поднял голову, скользнув взглядом по измятым, с отвислыми пузырями на коленях брюкам, по чёрной рубахе, по полосатому треугольнику тельняшки на груди и встретился с насмешливыми серыми глазами навыкате.
Человек был молодой, длинноногий, загорелый до орехового цвета, с большущим горбатым носом.
Пашка смотрел долго и равнодушно.
— Налюбовался? — спросил человек и уселся рядом с Пашкой. — И давно ты здесь поддаёшь в одиночестве? — человек звонко щёлкнул себя по кадыкастой шее. — Мальчик загулял. Не рановато ли? Нет, нет! Ради бога! Не подумай, что я хочу ущемить твоё мужское достоинство! Просто ещё рановато. Порядочные люди начинают пить вечером. Утренние алкоголики — отбросы общества. Впрочем, — парень взглянул на солнце, — сейчас уже, вероятно, около полудня. Как ты думаешь?
Пашка молча разглядывал говоруна.
— Ты что, язык проглотил на закуску? Или ты немой?
Пашка молчал.
— Эге, а мы суровы!
Парень засмеялся, взял бутылку и ловко зубами сорвал пробку.
— Надеюсь, ты не откажешь жаждущему собрату? — спросил он.
— Я тебя не звал, — сказал Пашка.
Парень поперхнулся пивом и смешно вытаращил глаза.
— А мы, оказывается, не только суровы, но и немногословны. Люблю ершей. Глотаю их живьём.