Буря
Шрифт:
Так он и сделал: вот и вершина, и там он медленно опустился в эти травы. Холм был высокий, с него открывался вид на много-много верст окрест. Поля, реки, озера, бегущие по ним тени от облаков, и сами облака, плывущие в своем неспешном, торжественном движенье над ними. Как же красиво все это было, и как же, в то же время, до слез печально было старцу; и он шептал:
— Ну, вот я и ухожу из этого мира. И я не могу поверить, что жизнь то уже закончилась, не могу поверить и в то, что ждет меня преисподняя; а ведь, за грех свой действительно должен я попасть в ад. Но, как же я жажду любить, как же жажду любить. Ах, жизнь моя, молодость; все светлые и простые чувства — неужели теперь вы уходите, уходите без возврата?.. Неужели же это последние мгновенья, когда я вижу эту красоту, а там, впереди — один лишь мрак дожидается меня, и… Нет — и во мраке, и в пламени вечном все равно любить не перестану, пока жива моя душа — все равно любить не перестану. Но как же жаль, что не нашел тебя. Где же ты, Любимая моя, звезда моя?
И вот увидел он, что по небесной лазури, парит белокрылая лебединая стая:
— Как же высоко вы, милые лебеди. И нет уже сил вам крикнуть. Но, все-таки, хоть перед смертью, довелось еще раз тебя увидеть.
Но тут увидел он, что лебединая стая снижается к нему: все ниже-ниже, вот промелькнули прямо над головою белоснежные крылья, вот опустились они траву, рядом с ним, и обратились в созданий столь же прекрасных, как высочайшие эльфы из Валинора. Среди них была и дева-лебедь, за прошедшие годы, она почти совсем не изменилась и даже, пожалуй, стала еще более прекрасной, нежели прежде; и улыбалась она ему в светлое печали, а в очах ее были и нежность, и прощенье. Голосом небес, пропела она ему:
— Полетели с нами…
А старец заплакал, и прошептал:
— Разве же я могу? Ты видишь — мое тело. И я должен во всем признаться тебе…
Тогда она приложила свою ладошку к его губам, и было это прикосновение подобно поцелую:
— Нет, нет — ничего не рассказывай, ибо мне все известно. Ты хотел спросить — прощаю ли я тебя? Конечно прощаю, милый брат мой, ибо ты давно уже искупил свой грех. И теперь ты станешь одним из нас.
И вот взяла она его за руку, а он почувствовал в своем теле такую легкость, будто бы вовсе и не древним старцем, но полным сил юношей был он. А она повела ему навстречу, к этим прекрасным созданьям, и, когда они остановились друг против друга, то увидел он и того страдальца, который умер в их доме — теперь он был прекрасен, как и иные, и руки-крылья его были целыми, лик же его сиял прекрасным светом Любви; и он протянул навстречу ему объятья, и промолвил:
— И я давно простил тебя… милый брат мой!
И тогда они обнялись, расплакались, а те слезы, которые катились по щекам их — то были слезы счастья. Затем, герой этой истории, почувствовал, что сам он отныне, как дух небесный, и взмахнул он крыльями, и в окружении любимых братьев и сестер своих, стал подниматься все выше и выше, туда, где в волшебных лучах солнца уже виделся Вечный град.
Все время рассказа, Сикус плакал; ну, а когда с особым чувством выложил последние строки, так и закашлялся; и некоторое время ничего не мог проговорить — до такой степени были перенапряжены его голосовые связки. Зато, надо сказать, лик этого человека, сиял тем прекрасным светом Любви, о котором он только что упомянул в рассказе.
В глазах то его темнело, но ему казалось, что через мрак этот пробивается, исходящий от Вероники свет, и что ее руки ласкают его лицо, что это она склонилась над ним, и шепчет-шепчет ему какие-то нежные слова…
Однако слова принадлежали не Вероники — эти трескучие, отрывистые звуки выкрикивали «мохнатые», и, надо сказать, рассказом Сикуса они были встревожены гораздо больше, чем нападением Цродграбов. Хотя они не поняли истинного смысла этой истории, да не одного слова не поняли — им послышались здесь совсем иные слова. Дело то было в том, что в их примитивной грубой жизни, где постоянными были голод, холод и смерть, существовало некое подобие религии. Это было еще что-то очень блеклое, изменчивое, постоянно изменяющееся в зависимости от настроений старейшин, или же каких-то событий. Так было у них преданий, что должен мол прийти кто-то могущественный, с «телом червяка», что он будет говорить на непонятном языке, и что затем станет ими править, и приведет их, в конце концов в такие пещеры, в которых всегда есть свежее мясо, и над которыми не властен ледяной ветер.
И вот теперь, услышав этот изменившийся, чувственный голос, они уверились, что Сикус и есть «могущественный» — уж очень им хотелось в это поверить, так как чувствовали они себя уж очень несчастными — несчастными от голода, от того, что их побивали; и еще от чего-то неизъяснимого для их только зарождающего сознания, чего-то, однако давившего на них незримою тяжестью. Они волновались, они выкрикивали что-то своими трескучими голосами, и все-то смотрели на Сикуса. Теперь его несли не как прежде, но из рук своих сплели некое подобие летучего кресла, и в нем то и несли его. Один прокричал, моля, чтобы его желудок заполнился едою, чтобы все враги исчезли, и чтобы поскорее они перенеслись в родные пещеры. Другой его прервал, гневно крича, что нельзя обращаться к «могучему» с просьбами, так как он сам ведает, когда им нужно проявить свою силу.
Весть о том, что «могучий» теперь с ними, быстро разлетелась по толпе «мохнатых» и это придало им сил. Теперь они и бежали быстрее, и огрызались на наседающих на задние ряды Цродграбов с большим пылом. Еще около получаса продолжался бег в темно-сером лесном сумраке, и тогда последние, искривленные постоянным холодом стволы остались позади. Теперь пред ними поднималась, переходила с одной высоченной вершину на другую кажущаяся необъятной громада Серых гор, здесь вбежали они в ущелье, такое узкое, что больше двух «мохнатых» не могло там бежать там плечо к плечу. Тем не менее, значительно поредевшая толпа довольно быстро втиснулась туда, и только то и криков, среди них было, что о пришествии «могущественного».
Цродгабы все преследовали их, и, так как стены ущелья становились все более высокими, вскорости попали в непроглядный мрак. Там они стали сбиваться, падать, естественно возникла давка, а к тому же, вскоре, наощупь было выяснено, что ущелье расходится во все стороны целым лабиринтом бесчисленных ответвлений, и что не из одного из них уже не слышно ни шагов, ни криков «мохнатых» — они, все-таки, стали рассеиваться по этому лабиринту, но вскоре почувствовали, что от камней исходит такой лютый холод, что даже им, привыкшим, казалось бы, к северной зиме, приходилось не по себе. Они поняли, что либо выйдут, либо останутся и уже навсегда, в виде ледовых статуй — вполне благоразумно было решено, что уж лучше остаться в живых, вернуться да поскорее — хоть и без Даэна, хоть и к горести Барахира.
Между тем, «мохнатые» совершили не меньше сотни изворотов затем, столпившись на некой мрачной площадке, с немалым трудом оттолкнули каменную глыбу, за которой открылась весьма широкая пещера, в центре которой светило робкое пламя, возле которого теснились мохнатые женщины и дети; которые глядели на выход, когда от него стали отодвигать каменную глыбу, с ужасом — они ожидали, что появиться некие чудища, набросятся на них, и сразу же проглотят. Но, увидев, что это их мужья возвращаются, многие вскочили на ноги, а одна трясущаяся, согбенная старуха, похожая на чудище больше, чем на кого либо иного, выставила пред собою руки, и трясясь, выкрикнула одно слово: «Ароо!» — которого Сикус, конечно, не знал, но о смысле которого догадался, потому только с каким чувством оно было выкрикнуто, потому как забурлил желудок — конечно, она спрашивала о еде.
Но вот «мохнатые» заголосили наперебой, рассказывая о нападении Цродграбов, и тут то поднялся вой; и многие женщины и дети рыдали, но не потому что потеряли своих мужей и отцов (у них не было семей, но жили все вместе), а потому что теперь осталось гораздо меньше силы, которая могла бы их защищать, а так же было им еще тоскливо от того, что столько вот еды осталась для врагов (в их разумении никак иначе нельзя было поступать с трупами, кроме как поедать их). Но вот, новая весть — оказывается, появился «могучий» — тут горестные вопли перешли в радостные восклицанья, и вот уже Сикуса поставили на каменный пол, окружили, а те кто попал в задние ряды, пытались взобраться на плечи стоящих перед ними, чтобы увидеть его. Все рокотали, перекликались односложными репликами, выражавшими их восторг.