Буря
Шрифт:
Много-много стихов было сказано тогда, но мне их некогда переписывать, а потому — приложу к этой рукописи обгорелые листки из Эрегиона, и, если кто их захочет прочитать — уверяю, найдет множество запоминающихся стихотворений. Здесь запишу строки, которые начал говорить Альфонсо, и которое подхватили все — это были последние, сказанные тогда строки:
— Наступит день последний, и все иные дни, Века, тысячелетья иИ такая была непоколебимая, могучая уверенность в этих слитых воедино голосах, что каждый бы кто слышал, был бы уверен, что никакая сила во всем мироздании не устояла против рвущейся из них любви. Эти слова грохотали между стен; неукротимым, страстным потоком вздымались все вверх и вверх — в эту мглу. И щупальца отпрянули куда-то еще когда только братья встали кольцом — теперь же, при этих рвущихся строках, тьма стала подниматься — вдруг, с пронзительным стоном вжалась в стены, и высоко-высоко над своими головами увидели они лазурный лоскут неба.
Тогда же ворвался в эту порядком истрескавшуюся залу Маэглин, пал на колени перед Аргонией. Нет — она не замечала его, но все внимание отдавала Альфонсо…
В тот, давно минувший день было еще много чувств, слов, света, и слез печали по Веронике — только вражды больше не было. Более того, все испытывали такое отвращение к насилию, что, когда эльфы и нуменорцы вспомнили, что поблизости орочье царство, почти уже сломленное, и на которое лишь раз еще надо было наступить, чтобы в порошок растереть — никто из них даже и думать об этом не мог, и дело не в том, что почти все клинки были потеряны…
Три дня в Самруле были праздники — на окрестных полях все расцвело, как в мае… Да много, много чего там было… На
Я устал — восходит новый день — голова клонится к столу. Дай то мне небо иль тьма записать последнюю и самую трагичную часть этой истории, дай то моему немощному телу пробудится еще хоть раз.
И последнее, чем завершу вторую часть будет вот, что:
Робин, был особенно печален в эти дни, и еще множество сонетов породил у подножия холма — он шел в Эрегион, и часто оглядывался, видел эту украшенную цветами, сияющую весенним солнцем вершину. Он знал, что будет часто-часто возвращаться сюда, и будет еще много тоски и боли, и воспоминаний о Ней, Единственной; он чувствовал и долгий мрак впереди, но ничто не страшило его — он плакал, вновь и вновь вспоминал те краткие мгновенья, когда довелось им быть рядом с Ней и шептал:
— Смерть тебя забрала, ну и что же, Все равно — ты ведь в сердце моем, Об утерянном думать негоже, Все равно, все равно мы вдвоем. Я любил тебя, милый мой ангел, И вдали, только зная — ты есть, Строк и чувств, и любви моей факел, Эти годы ведь смог я пронесть. Да тогда и теперь мы в разлуке, Ну и что же, и что же с того? Говорю подступающей муке: Она в сердце мира всего. Пусть тогда нас стена разлучала: Камень темный, холодный гранит, Пусть теперь тебя вечность забрала — Встреча новая нас возродит. И зачем же тут громкие клятвы: Верность вечная и прочее — вздор! Все мы стебли у смертии жатвы, С самых первых, далеких уж пор. В каждом жизни мгновенье я помню, В каждом дне, в каждом веке с тобой, Образ милый дыханием обнял, МЫ ЧРЕЗ ВЕЧНОСТЬ ПРОЙДЕМ ЗА ЗВЕЗДОЙ!