Буря
Шрифт:
— Понимаю… понимаю… И я все не могу свою Лэнию забыть…
В голосе ворона прозвучала такая боль, что Альфонсо сжал голову, застонал — в глазах темнело — о, какие же отчаянные, нечеловеческие слова — казалось, в них сразу выплеснулись рыданья многих-многих лет.
— Так говори, что делать?!..
— Если бы можно было вернуть оттуда, думаешь, я бы не вернул Лэнию?
— Да — плевать! Для моего духа нет ничего невозможного…
— Да, да, человече, и ты, конечно, согласен на все, лишь бы только вернуть ее?.. — в голосе прозвучала горькая насмешка, от которой сделалось еще больнее.
— Да, на все!..
Тогда ворон взмахнул крылами, и черным провалом стал стремительно носится вокруг трона, и вокруг Альфонсо — недвижимые до того стяги паутины тут же пришли в движенье, стали колыхаться,
— Пусть!.. Знаю!.. — вскрикнул Альфонсо. — Только мне то все равно!.. Что ж из того, что любит?!.. Это ты правильно сказал про насекомых — вот, ежели этой любви поддамся, так и стану, словно насекомое!.. У меня есть одна любовь… Да уж говорил, говорил я про это! И знаешь ты! И в преисподнюю это звездное небо! Есть одна Нэдия — иное же все ничтожно…
Ворон продолжал кружится, и тут предложил:
— Присядь на этот трон.
— Да зачем все это?!..
Ворон ничего не стал объяснять, но только кружился все быстрее и быстрее, а стяги паутины вздымались и опадали — дул сухой, мертвый ветер. Альфонсо оставался на месте, но вот все паучьи вуали вздыбились разом, резко опали, и тут, ветровой порыв, словно незримая длань, подхватил Альфонсо — бросил его на трон; в голове гудело:
— Теперь тебе только надо пожелать, чтобы эту настырную девчонку разодрали в клочья — ее кровь понадобится, чтобы воскресить Нэдию…
— Да, да, да! — даже не понимая, что от него требуется, но только услышав, что это для воскрешения Нэдия, выкрикнул Альфонсо.
Он надрывался из всех сил, он был в исступление, однако — его вопль не породил никакого эха, словно в вязкую трясину канул. Но, только он это прокричал, как ворон вновь застонал в каком-то невыразимом, мучительном страдании — и бросился на него, в какое-то мгновенье Альфонсо казалось, что эти, жадно распахнувшиеся когти разорвут его плоть в клочья, однако же — этого не произошло. Ворон уселся где-то за его головою — и мученик чувствовал, будто какая-то невыносимая, болезненная тяжесть давит ему на темя — мысли мутились, он не мог пошевелится, однако же сознание его не меркло.
Вот паучьи вуали стали скручиваться, изгибаться, обратились в многометровые, расплывчатые щупальца, которые потянулись к едва видимому входу, и схватили все время стоявшую там фигурку Аргонии, перетянув, до крови сжав ее руки и ноги, потянули ее к трону, а она не сопротивлялась. Аргония, которая обнимала окаменевшего Альфонсо, и не видела никакой залы, почувствовала, будто в грудь ее ворвались некие леденящие длани, и со всех сил стали вжимать в затверделую плоть ее любимого. Нет, нет — девушка не сопротивлялась, ведь она уже готова была принять смерть — только бы рядом с ним, единственным. Вот эти незримые ледяные длани стали сжимать ее сильное сердце — оно совершало еще удары, но все реже и реже — как же было больно! — в глазах стало темнеть.
А она вжималась губами в эту ледяную, каменную твердь, и шептала:
— Люблю тебя! Ради тебя смерть приму! Любимый мой! Тебя одного! Всегда!..
И эти же самые крики слышал сидящий на троне Альфонсо — он видел, как эти призрачные щупальца терзали ее плоть — рвали в стороны, перетирали — на пол уже струилась кровь. А на голову все давил, вклинивался туда вороний глас:
— Ну, что, человече?.. Вот она, твоя любовь, не так ли?.. Хорошо, хорошо — есть великая цель, Нэдия. Конечно, ради достижения ее не перед чем нельзя остановится. И что же значит жизнь какой-то там приставучей девки — мелкой сошки. Конечно, она ничтожна перед Нэдией! Вот сейчас вся кровушка из нее выльется, и сразу оживет твоя возлюбленная… А что она там вопит — бред какой-то, и слушать то не стоит…
Длань стискивала, раздавливала ее сердце, и вся грудь казалась промороженной, словно бы ледяные иглы пронзали ее — но ни на мгновенье, не смотря на жгучую жажду жить, не поколебалась ее вера, не разу она не попыталась вырваться, и думала, что уж если сжимает ее эта ледяная длань, так это от Альфонсо, и она, уже не в силах кричать, шептала посиневшими губами: «Милый мой. Уж если тебе нужна моя жизнь, так конечно же — конечно же забирай ее… Живи счастливо, помни обо мне — хотя бы иногда вспоминай… Будь счастлив…»
Все это время Угрюм недвижимой, черной статуей стоял в нескольких шагах за ее спиной. Казалось — он высечен был из того же ледяного гранита, который их окружал — и теперь он набирался сил — его несколько подтаявшее в свету тело, теперь налилось мускулами — лишь один раз ударил он копытом и высек яркую, синюю искру. Когда позади него, из ущелий стал надвигаться, словно лавина лошадиный топот, он по прежнему оставался недвижим, и только напряглись до предела, окаменели его мускулы — казалось, он сейчас совершит прыжок, и прошибет каменную стену. И вот из узкого, затемненного ущелья вырвались, и тут же остановились вдоль стен девять наездников. Кони не перебирали копытами, и последние отголоски эха, мечась среди стен и вздымаясь вверх, затихали… вот стало совсем тихо, и слышно было только, как шепчет свои мольбы Аргония. Они не смели пошевелится, не смели слова сказать — они уже смогли, хоть и с трудом, различить почти вросшего в стену Альфонсо, и теперь, явственно чувствуя, что они во власти высших сил, что сейчас должно произойти что-то роковое — ждали. Но вот Аргония, пронзительно вскрикнула, как кричат только умирающие, и чувствуя, что это последние ее мгновенья, еще сильнее стала вжиматься в эту каменную плоть — она жаждала слиться с ним в единое, пусть и с таким, каменным, но, главное — с ним, с любимым своим!..
А Альфонсо все терзался в колдовском зале, все сидел, не в силах подняться со своего трона, все чувствовал, как давит на него своим отчаяньем ворон, голос его болью переполненный слышал — а прямо перед ним, безжалостные щупальца все вершили свое страшное дело — все терзали, разрывали Аргонию. Кровь заливала пол, и, казалось, все расширялся там провал в черную бездну: «…Так вот, так вот — не перед чем не останавливайся! Вот она твоя величайшая любовь!.. Ха-ха-ха!..» — Альфонсо чувствовал, будто его разрывает на части от вороньей боли, он хотел вопить, но даже рта не мог разомкнуть — темно, жутко было ему на сердце. Но через собственную боль, через страдания ворона, прорывался еще ласковый голос Аргонии: «Возьми мою жизнь, и живи счастливо — и хоть иногда, молю тебя об этом — вспоминай меня…» И тут он понял, что не нужна ему Нэдия, коли из-за нее погибнет эта девушка. Он понял, что совершается нечто отвратительное, и что, ежели даже дойдет до конца, и предстанет пред ним Нэдия — он уже не сможет быть счастлив. Вспомнились и все прежние его преступления, и тут же, как лавина, как стихия стремительная, нахлынуло отвращение к самому себе, осознание собственной ничтожности, подлости. Вспомнились слова Нэдии, когда он обещал не проявлять больше своих безумны чувств, не пытаться разорвать ее в клочья, и через минуту уже позабыл это торжественное обещание: «Вот так и всегда!» — раскаленной стрелой прорезалось в его голове: «Понимаешь, какой ты гад, понимаешь, что в ад должен уйти, и как можно скорее уйти, потому что только боль иным людям приносишь — даешь торжественные клятвы, а потом все забываешь, и вновь к недостижимому пытаешься прорваться, и вновь безвинные страдают. Вот и теперь — ну зачем ты помчался в это ущелье — зачем прямо на том поле в свету, не бросился на клинок, или ежели клинка не было — так нашел бы какой-нибудь камень острый, да вены бы себе разодрал!.. А теперь все! Все — довольно! Все! Все!» — это были исступленные вопли, которые вздымались в его голове, но ртом он, по прежнему, не мог породить никакого звука: «Я отказываюсь! Все! Пусть будет Нэдия в раю! Отпусти, излечи девушку! Мне ничего не надо! В ад меня, скорее! Скорее!..» — он вопил это «Скорее!», так как в глубине чувствовал, что пройдет еще немного времени, и он вновь будет стремится к своей возлюбленной, и вновь забудет эту, с таким пылом высказанную клятву.
Конечно, ворон хорошо его знал, и понимал, что произойдет что-то, и вновь Альфонсо будет стремиться не в бездну преисподней, но ко владению всем миром — и, все-таки, ворон не оставил без внимания этот порыв — значит дорог он ему был, значит и сам он его ждал. Тогда щупальца паутины выпустили Аргонию, и она окровавленная, бессильно повалилась на пол, но тут же вскинула голову, поползла к Альфонсо, шептала белыми губами:
— Ты только не отвергай меня, любимый… Нет — можешь убить меня, но не отвергай…