Буря
Шрифт:
Тут же залы не стало, а Альфонсо отвалился от стены — он ударился бы головой о камни, но Аргония, которая была позади, несмотря на слабость свою, все-таки, успела его подхватить, и осторожно уложила, затем сама повалилась рядом, застонала слабо — лицо ее было совершенно белым, заостренным, ни единой кровинке не было в нем; подобно подснежнику сияла она в этом мраке.
И вот тогда девятеро спешились, и стремительно и бесшумно, не глядя друг на друга, подошли к этому месту, опустились на колени, и так стояли полукругом. Застонал, обхвативши, разрывающуюся от боли голову Альфонсо — он приподнялся взглянул болящими очами на недвижимую Аргонию — черты его лика все больше искажались, мучительное напряжение делали их жуткими, нечеловеческими, а девятеро неотрывно глядели на него, и были как завороженные — ждали. Альфонсо, напряженно
— Вы и раньше почувствовали, что связаны все мною. Чего же вы ждете?.. Того, что я уведу вас во мрак, не так ли?..
И, хотя никто не ответил на этот усталый голос, все соглашались с каждым словом, и ворон чувствовал это.
— Не было бы этой Вероники, тогда бы… тогда бы вы уже сдались — вы бы уже были в моей власти, витали среди тех безумных образов, озлоблялись бы все больше. Вся ваша жизнь прошедшая, а в особенности, что было светлого в ней — вспоминалась бы, как уходящий сон. Ведь вспомните: поутру, когда еще только пробудились, еще можете, хоть и с трудом припомнить сон, который посетил вас ночью, но идет время, и вы полнитесь какими-то дневными заботами и волненьями — и через несколько часов, сколько бы не старались — уже не вспомните, эти виденья. Вот так бы и для вас, все то, что называете добрым — вся эта любовь, преданность — все это становилось все более смутным, вы бы испытывали боль, но уже не стремились к потерянному — эти чувства попросту ничего бы для вас не значили… А теперь… Теперь я потерял свои стремления — я ослаб, по правде, я не знаю чего хочу… Ведь я бы мог остаться в том свете, который из нее исходил — сам бы в свет обратился, но я испугался, что от меня самого бы ничего не осталось… И вот теперь я здесь… Как же верно Альфонсо почувствовал — ведь я с ним уже двадцать лет общаюсь — привыкли, тоже, как братья с ним стали… Итак, хотите ли вы последовать за мною во мрак, хотите ли в свет вернуться?.. Конечно, в свет, что я спрашиваю…
И опять воцарилось молчание — и одно только все они понимали точно: ворон говорит, говорит, но, все-таки, не даст им уйти так просто. Они то чувствовали, как, на самом деле, дороги ему. Так и получилось — на мгновенье непроницаемое око, словно железным щитом, прикрылось веком, но тут же распахнулось, и стало расти — каждому из братьев казалось, будто существует одно только это око. А голос, рвал слова — они чувствовали те титанические вихри чувств, которые бились в нем, и каждому казалось, будто раскрывается клокочущая черными тучами бездна, словно бы и не поглощала ничего своим светом Вероника. Голос зазывал их во тьму — пока не служить ему, но просто быть с ним рядом, так как он чувствовал себя очень одиноким. Однако, они понимали лишь незначительную часть слов: иные же рокотали тьмою и молниями — это был тот, язык стихий, которым один раз заставили общаться Маэглина, и несчастный предатель городских ворот разорвал все свои голосовые связки.
Что касается Маэглина, то он был рядом с двумя хоббитами, радостная встреча которых наконец-то произошла в этом сияющем облаке. Напомню, что виделись они до этого еще и в орочьем царстве, но там все было в муках, в беготне — все проскользнуло, как виденье из сна, и вот теперь только, они почувствовали, что наконец-то после стольких лет, после того памятного и кошмарного дня, когда были сожжены Холмищи, случилась их новая встреча. Я не стану здесь приводить бессчетные счастливые восклицания, приветствия, теплые слова промолвленные сквозь слезы — они, обнимались, целовались, даже, прыгали от счастья, наперебой рассказывали о Холмищах — и каким же это прекрасным чудом было услышать о той блаженной земле, не от своей памяти, но от другого хоббита. Все говорили и говорили о той давней жизни, говорили и о том, что теперь вот перевалят через Серые горы, вновь ступят на любимую, благодатную земельку — им казалось, что об этой можно говорить всю жизнь, и, все равно, не высказать даже и малой доли, того, что было на сердце. Вот только о том, что было в последние двадцать лет, да о событиях последних дней
Как же, оказывается, сходны были их мысли:
— …Вот как вернемся к нашим холмам, так и разведем там сад.
— Да, да, столько яблонек, вишен взрастим!
— Ах, я уже слышу, как будет шелестеть ветерок в их кронах, вижу радостные зори, и тихие, мудрые закаты. Чувствую ароматы трав…
— Это будет наше маленькое, но такое прекрасное королевство. Наш маленький мир.
— Сколько было света в годах юности…
— Да, и не зачем было стремится куда-то. Теперь понимаю, что наше хоббичье призвание у земли родной.
— И стихи, стихи писать. И любить, но не пылать, а… как я березу любил.
— Надеюсь, что она красавица, стоит еще на опушке Ясного бора, и навес на ней остался…
Много-много чего еще было сказано, и они пребывали в этаком маленьком хоббичьем облаке, и даже не видели, что происходит в том большом облаке, которое их окружало. Так не видели они, как убежали девятеро, не видели потом, и как распустился цветок, и ребенок нашел свою матушку. Они не видели ничего, происходящего вокруг, и проговорили бы до ночи, если бы Маэглин, не вмешался. Он робко потряс за плечо сначала одного, потом другого, и пробормотал:
— Я все уже высмотрел — нет ее здесь. Я знаю — она с тем, слепящим, у Серых гор. Мне бы… Увидеть бы ее, ну хоть издали… Пожалуйста. Пожалуйста.
Конечно, Маэглин подразумевал Аргонию, которую пристально высматривал с тех пор, как исчезло сияющее облако. Он, впрочем, еще с самого начала припоминал, что, издали видел как она вцепилась в режущий, раскаленный белизной факел, и устремилась прочь — сначала он не хотел в это верить, надеялся, что увидит ее поблизости, но теперь уверился, и сразу же окружающее счастье стало для него невыносимым. Зачем он спрашивал разрешения у хоббитов? Да потому что он настолько привык быть зависимым, и что его тащит чья-то воля или порыв, что даже и принять не мог, что теперь вот у него полностью своя воля — он не знал у кого вымаливать, и потому стал у хоббитов, один из которых спас его от безумия.
И сразу же вспомнил Фалко о братьях — иначе о любимых сыновьях, ради которых он молодостью пожертвовал, и не сразу выяснил, как бежали они (зато никто не видел, как уселись они на коней). И вот праздничного настроения как не бывало — и даже еще больнее, нежели прежде стало. Ведь так тяжело после грез, после того, как он позабыл о всем мрачном, вновь об этом мрачном вспоминать, а тут еще и предчувствие неотвратимости рока, — словно бы пролетел над Холмищами дракон, да и изжег их одним дыханьем.
И вот он, продолжая расспрашивать у разных попадающихся лиц: эльфов, людей, Цродграбов и даже «мохнатых» — не знают ли они еще что, стал спешно выбираться (рядом с ним, конечно, был Хэм). Когда последние ряды остались за спиною, они впервые встретились с Барахиром, которые спешно, едва ли не переходя на бег, шел в сторону Серых гор. И они тоже почувствовали, что связаны с одним и тем же — на ходу пожали друг другу руки, представились. Лицо Барахира еще сияло недавним неземным восторгом, но уже тревога билась в его глазах, он спешно говорил:
— Сначала я видел их: собрались вдевятером — кольцом темным стояли. Потом что-то отвлекло мое внимание, потом ребенок появился — а они убежали. Ведь, вы знаете остальных из тех девяти?
— Троих знаю, но я и раньше чувствовал, что злой рок не только их гонит. Ведь они, как игрушки, в руках темного исполина…
— Да, да, да… — в тревоге повторял, едва ли не выкрикивал Барахир, и все убыстрял свои шаги, так что коротконогим хоббитам пришлось уже бежать.
Они и пробежали бы те несколько верст, которые отделяли их от Серых гор, так как очень уж велика была их тревога — однако, тут услышали они конское ржанье. И на этот раз это были не темные, неведомо откуда взявшиеся скакуны, но кони воинов Троуна, которым удалось вырваться из рубки, и которые вырвавшись из темного облака, бежали сломя голову, хрипели безумно, до тех пор пока не стал разрастаться свет. И тогда они повернулись, и сначала медленно, а потом — все быстрее и быстрее побежали к этому свету — и только теперь подоспели. Кони эти сильно запыхались, в глазах некоторых еще билось безумие, а потому, когда Барахир стал подзывать их — разбежались в стороны. Одного коня, все-таки, удалось поймать, и они смогли разместится на нем втроем — устремились к Серым горам.