Буря
Шрифт:
Несколько одиноких, тощих чаек, с изодранным опереньем, борясь с ветром летели куда-то — судя по тому, какие они были тощие, какие изодранные: позади уже осталась дальняя дорога. Вот порыв ветра с яростью ударил в них — они отчаянно боролись, одного порыв, взметая валы метров по пять каждый, все не унимался, а проплывающие беспрерывной стеной стремительные тучи подобны были некой грозной армии, которая обрушится на этот мир и сметет и горы, и само море унесет с собою. Наконец, чайки не выдержали этого напора, и вот, словно омертвелые осенние листья понеслись к берегу — прямо к той крепости, они почти врезались в камни неподалеку от ворот, которые, так же, как и стены были гладки, без единой трещины, чем отличались от окружающего, раздробленного пейзажа. Чайки, содрогаясь, устремились друг к другу, обнялись крыльями, и остались так, пытаясь согреться друг от друга.
Казалось бы — никто не может в такую невыносимую погоду спугнуть их. Кто ж еще решится покинуть свой дом, когда на этом ветру можно в несколько минут промерзнуть? Однако, не прошло и нескольких минут, как стала открываться нижняя створка в ворота — открылась она бесшумно, и вышло из нее несколько фигур достойных описания потому хотя бы, чтобы в дальнейшем нашем повествовании они будут играть далеко не последнюю роль.
Итак, первым вышел человек, возраст которого нельзя было определить. У него были седые плотные волосы, впрочем — не совсем седые: в них еще присутствовал и темный свет, волосы были длинные, схваченные сзади в хвост. У него было удивительное лицо — это было лицо страдальца, лицо человека постоянно переживающего трагедию — в каждой черте его была боль, особенно же поражали глаза — они были сильно выпуклые, и, словно бы залитые этой нестерпимой, непереносимой для обычного человека болью. Нельзя было смотреть в это лицо спокойно, оно было подобно раскаленному острому ножу, которые в первое же мгновенье впивался в глаза, а через них прорезался и до сердца, и еще дальше. Еще, надо сказать — этот лик был сильно изрезан морщинами, но морщины эти были не глубокие, и издали их совсем не было видно, зато, чем ближе, к нему приближались тем больше их открывалось, и, в конце концов ясно становилось, что все лицо его иссечено этой частой сеткой, словно бы это был некий древний сосуд расколотый на сотни мелков осколков, а потом — аккуратно склеенный реставратором. Роста в нем было более двух метров, он был довольно широк в плечах, а одежду — всю темных тонов, покрывал длинный, черный плащ, на боку которого пристроен был в черные ножны клинок. Голова же его ничем не была прикрыта… Что ж, ежели вы еще не догадались, кто это — я скажу вам: Альфонсо — сын адмирала Рэроса, убивший не только свою мать, но еще и лучшего друга, и ушедший спасаться в Среднеземье со старцем Гэллиосом.
Ну, а за Альфонсо, вышли и три его младших брата — близнеца, о которых можно сказать, что они, так же, как и Альфонсо, все облачены были в темные одеяния, а цвет их лиц был столь бледен, что казалось, никогда они не видели солнечного света. Звали этих близнецов: Вэллиат, Вэлломир и Вэллос.
Вспомним, как когда то различала их покойная матушка: у Вэллиата было родимое пятно на шее, у Вэлломира были более широкие, чем у иных, орлиные ноздри, а у Вэллоса — чуть приподняты уголки губ, словно бы он все время улыбался. Так вот: теперь Вэллиат стал самым бледным среди своих братьев, казалось, что из этой болезненной кожи все время должна была выступать лихорадочная испарина, он часто начинал шепотом сам с собою разговаривать. Вэлломир был молчалив, шел с гордым, надменным видом, и каждым движеньем, каждым редкостным выставлял себя так, будто он здесь некто величайший, а все они — его подчиненные, а то и рабы. Что касается Вэллоса, то он действительно был весел, однако же — эта была какая-то болезненная, надрывная веселость, так порою он начинал говорить, что-нибудь, ему кажущееся смешным, и, видя, что окружающим это неприятно, уже не мог остановится, и ему то самому было уже больно, а, все-таки, хоть бы и назло даже, а вот уже не мог остановится — зло то его разбирало, а вот ему интересно было, чем все это закончится.
Вот и теперь Вэллос этот чуть отошел от своих спутников, и вдруг, стремительной тенью бросился на чаек, успел ухватить одну из них, когда она уже взлетала — остальные чайки с пронзительными криками закружили над его головою, а он — одной рукой держа пойманную за лапу, а другой — перехватив за шею, побежал вслед за своими спутниками, которые даже не остановились. Вэлломир взглянул на него с презреньем, ухмыльнулся, и подставляя свой надменный лик ветровым ударам демонстративно отвернулся к вздымающейся, передергивающейся от ледяных судорог морской поверхности. Вэллиат с болезненной сосредоточенностью взглянул на своего брата; кажется он хотел до самой кости въестся в него взглядом, и все хотел что-то сказать, и рот его кривился, но он молчал.
Эллиор не оборачивался — он, ведя отряд, шагал вглубь бухты, туда куда неслись обледенелые волны, туда, где скалы сходились, образуя узкую лощину. Но вот раздался его голос, и, казалось, что каждый звук был крепко, до крови, перетянут в сложный узел, и, все-таки, вырывался, хотя на самом то деле, и не должен был, хотя каждый такой мучительный звук, уже бы разорвал у нормального человека глотку:
— Ну, и зачем же ты ее поймал? Какая тебе в этом польза? Ты что: насмешить кого-то хочешь? Ежели насмешить — так знай, что не до смеха нам сейчас; и лучше всего будет, ежели отпустишь ты ее. Понимаешь ли, Вэллос, отпусти ты ее. Не будет смеха — не будет, понимаешь ли ты это. Отпусти — слышишь, как ее родные кричат — словно воздух ножами режут.
Рот Вэллоса растянулся в улыбку, и странное, мертвенное это было движенье, казалось так, будто — это какое-то тесто растянулось, ил же что-то вязкое в плавном движенье в стороны раздалось; и рот его открылся тоже неестественным движеньем, казалось — это не он, а кто-то иной, раскрыл рот у мертвого уже человека. Голос у него был грубый, но насильственно грубый, каждое слово было какое-то выжатое, неискреннее. Вот он нараспев проговорил отрывок из какой-то поэмы:
— …И в ледяных уступах скал, О коих бил холодный вал, Нашел последний он приют, Где ветры волками поют. Где только чаек страшный глас, Порвет грохочущей рассказ, И этих чаек он ловил, И ими лишь себя кормил. Сырое мясо поедал, И без любимой умирал…Вот он вновь усмехнулся, и, вдруг поднес чайку, к самому своему рту, ухватил ее зубами за грязную шею, и укусил так, что она болезненно вскрикнула, а один из отчаянных сородичей ее порывом ветра слетел, ударил Вэллоса в лоб. Тот усмехнулся, и, не выпуская из зубов отчаянно бьющуюся чайку, погрозил иным кулаком; затем сжал ее в объятьях.
Вэлломир взглянул на него с отвращеньем, как на какого-то слизня, которого и раздавить то тошно, отчеканил: «Шут».
— Это я то шут?! — засмеялся неискренне Вэллос. — Это меня то ты шутом называешь, когда как, видишь, я ее согреваю у груди своей. Это ты меня шутом назвал за то, да, да — знаю уж я за что ты шутом меня назвал — за то что зубками ее прикусил! О, мой гордый братец, в тебе, мудром, отвращение вызывает лишь то, что я прикусил какую-то чайку зубами, в то время, как целая поэма сложена про какого-то безумного влюбленного, который не то что прикусывал, а раздирал этих чаек. И, ведь, у некоторых это слезы выбивает, некоторые дамочки готовы целовать его, готовы на колени перед тем «героем» выставляться! А потому что у него все в красивой геройской форме, а я вам показываю, как все это смешно! Да, да — смешно, очень даже смешно; можно просто-напросто смеяться над каждым словом в этой поэме!
— Довольно. Отпусти ее. — вырвал Альфонсо — при этом он шел все быстрее, а спина его под невидимой тяжестью все больше пригибалась к каменному крошеву, которым все вокруг было усеяно.
Вэллос словно бы и не слышал его, но продолжал прижимать чайку к груди, и неискренне ухмыляться. Так прошагали они еще шагов пятьдесят, и все это время Вэллос не стягивая с лица ухмылки, все придумывал что-то, и вот, наконец, придумал; и рассмеялся — в смехе его смешалось и что-то простодушно детское и злое. Он быстро отскочил метров на двадцать, там нагнулся — какое-то время ничего не было видно за его спиною, и только слышалась как болезненно кричала чайка. Ее сородичи и разволновались, и разъярились. Презрев опасность, они кидались к Вэллосу на спину, клевали, но он не обращал на это никакого вниманья.
Альфонсо стремительно развернулся, и лик его был ужасен. Все эти бессчетные морщинки сейчас углубились, и от этого казалось, что работа реставратора сейчас не выдержит, расколется — да, да — весь он расколется на сотни острых кусков. Совершенно невозможно было выносить его взгляд, он так и жег, он так и резал, словно острейший накаленный, ослепительный нож. Вот он схватился ладонями за виски, сжал их, сам еще больше согнулся, и задыхающимся голосом выкрикнул:
— Довольно!.. Довольно — слышь ты?! Довольно!.. Чайки! Они как режут меня! Эти вопли! Они так вопят! Эта жуть!.. Быть может — это их мать! Отпусти ее! Слышишь ты! Нельзя так орать! Они же все в черепе моем орут, визжат, надрываются! Крыльями своими острыми бьют! Бьют! Бьют!.. Отпусти мать!..
И он согнулся еще больше прежнего, и, постепенно, дрожащие его пальцы соскользнули с висков на глаза, а большие пальцы вжались в уши — с силой, до боли вжались. К нему подошел Вэлломир, и положив руку на плечо, громким, спокойным голосом проговорил:
— Ну, и довольно. Сейчас он надурачится, и все прекратится!
— Ах, простите! — с усмешкой выкрикнул Вэллос. — Уж и не думал, что — это вам такую боль доставит! Ну, мой гордый, великий братец, вам правильно говорит: сейчас это все и закончится.